День, когда отец Ильзы впервые налил ему рюмку коньяку, стал для него днем посвящения в рыцари. Отец Ильзы, генеральный директор автомобильного концерна, был человеком, с которым не позволишь себе лишнего слова, в присутствии которого ощущаешь настоятельную потребность что-то свершить, дабы стать достойным его. Человек этот отдал ему в жены свою дочь, и это подтверждало, что Альвин призван шагать дальше и выше, чем кто-либо из его семьи. Но этого было не так-то трудно достичь, ведь, окончив университет и защитив диплом, он стал для своих родственников светилом, прославлять которое и восхищаться которым они по субботам собирались в палисадничках, причем на того из них взирали с большим восхищением, кто последним лично беседовал с Альвином! Он знал также, что кое-кто из его двоюродных братьев и сестер, параллельно с ним шагающих в гору, с ревностью косился на дорожные знаки, отмечающие его путь наверх. Их отцы и матери сводили все, чего Альвин до сих пор достиг, к пошлой протекции: его отец (их брат и зять, стало быть) пробил себе дорогу в Спортивном союзе, стал его президентом, уж как — это останется навсегда тайной, ведь в школе, порядочный лентяй и бездельник, он был никудышный математик. И все-таки, благодаря своим прыжкам-скачкам он сумел выбраться из грязи, а когда начал вращаться среди важных господ, так и Алекса тотчас потащил за собой, послал его учиться в университет и дал понять профессорам, что его Алексу нужно быстренько продвинуться, для первого спортсмена в округе это было сущим пустяком, ведь его так часто фотографируют для газеты, и на фото он всегда жмет руки самым важным господам.
Алекс прекрасно знал ту часть родственников, кто недоброжелательно копался в его жизни в поисках изъянов, чтобы иметь оправдание для собственных детей, которым карьера давалась не так легко, как братцу Альвину, но все другие — тетки, не вышедшие замуж, и двоюродные бабки, особенно же тетки, несчастливые в замужестве, и дядья, живущие в стесненных обстоятельствах, работающие кто на сортировочной станции, а кто на угольных складах или цементных заводах, — вот они сияли, ведя о нем разговор; о них нужно было ему помнить, когда он намечал себе пути в будущее, это их утраченные иллюзии приняли вид добрых пожеланий и возложенных на него надежд. Их жизнь начисто не удалась, и они хотели, чтобы благодаря ему она получила удачное завершение; когда он о них вспоминал, их удрученные лица придавали ему силу, их разбитые надежды, сопутствуя ему, питали его, как запасы продовольствия того полярного исследователя, что погиб, не дойдя до цели своей жизни — Северного полюса, — выручают его последователя, как заметки потерпевшего неудачу идут на пользу этому последователю, будят его активность, а вид останков на пути наполняет его творческой яростью против условий, приведших того несчастного к гибели, и он клянется себе сделать все возможное, чтобы победить, добиться желаемого и собственной победой разом расквитаться за все поражения первого.
Больше, чем о ком-либо другом, Альвин думал о своей матери, гардеробщице Филиппсбургского государственного театра. Еще когда он ходил в школу, он очень гордился, что его мать охраняет шляпы, пальто и меха зрителей. Она ежевечерне отправлялась в театр, и он ощущал тем самым тесную, прямо-таки интимную связь с этим колоссальным, даже над церковью возвышающимся диким хаосом из каких-то то ли храмовидных, то ли заводских строений, что все вместе и было Филиппсбургским театром. Мать Альвина входила всегда в те двери, в которые входили актеры; шла на свое рабочее место плечом к плечу с этими знаменитостями, которым на улице смотрели вслед, с ней приветливо здоровались, а главное, она дослужилась от гардероба балконов — где сдавали шляпы и пальто, какие они и сами, если на то пошло, могли бы купить, — до гардероба для лож и кресел партера, где сидели зрители филиппсбургского высшего общества.
Когда ее муж, будучи еще выборным кассиром гимнастического общества, работал за жалкое жалованье бухгалтером на заводе электроаппаратуры, она благодаря своей исключительной памяти уже была городской знаменитостью. Если бы все гардеробщицы обладали хоть вполовину такой хорошей памятью, как мать Альвина, давно уже можно было бы отказаться от хлопотного метода — выдавать в гардеробе номерки за каждую сданную вещь и вручать эту вещь только по предъявлении номерка; тогда после каждого спектакля во всех до единого театрах мира все как есть посетители не начинали бы судорожно искать номерки, которые они до начала спектакля, уже сосредоточив все мысли на пьесе, что сейчас увидят, машинально взяли из рук гардеробщицы и куда-то сунули. Да, но куда, может, в сумочку жены, ах, как неприятно, а за тобой ждут сотни других зрителей, они тоже хотят получить свои пальто; впечатление от пьесы и все еще звучащие в их душах эмоции — все безжалостно душат эти поиски. Но мать Альвина славилась тем, что ей вовсе не нужно было видеть номер, чтобы выдать владельцу, торопливо подошедшему к гардеробу, его одежду, пусть то был даже обычный, ничем не примечательный плащ. Когда она проработала пятнадцать лет, эта ее особенность была упомянута в «Филиппсбургер курир» и вдобавок отмечена была ее удивительная память на людей и цифры. Заметку, размером в семь строк, Альвин сохранил, он показывал ее тогда всем друзьям; вряд ли хоть один из них мог похвастать матерью, о которой писала газета. Мать Альвина частенько рассказывала, как просто высокопоставленные и очень высокопоставленные лица приводили с собой в театр гостей и они вместе подвергали проверке память известной гардеробщицы. Однажды обербургомистр привел даже министра, которому мать Альвина после спектакля подала, как и всякому другому, шляпу и пальто, еще до того, как тот протянул ей номерок. Министр отнес это за счет своей популярности, не желая верить, что гардеробщица запомнила бы его номер, считая его обычным зрителем. Тогда директор Филиппсбургского театра Маутузиус, человек с юмором, поставил небольшой эксперимент: он попросил всех зрителей, задержавшихся в фойе из-за шутливого спора, вспыхнувшего среди выдающихся личностей, чтобы они поменялись своими пальто, шляпами и шалями, — пусть ни у кого в руках не останется, что ему принадлежит и что ему впору. Затем он попросил мать Альвина взять у всех ту одежду, что они сейчас сдадут в гардероб, и вручить каждому номерок. После чего матери Альвина надлежало вернуть вещи их владельцам, что она благодаря своей неподкупной памяти помнила, ведь эти вещи в тот вечер их истинные владельцы уже сдавали и получили назад. Она выдержала испытание, не сделав ни единой ошибки. Это принесло ей громкую славу и десять марок чаевых. Пять — от ее начальника, директора, и еще пять от потрясенного министра. В «Филиппсбургер курир» об этом событии напечатали заметку, но в заметке было написано не столько о госпоже Альвин, сколько о приветливости министра и о забавных, брызжущих юмором идеях господина директора Маутузиуса. Мать Альвина весьма гордилась прошедшим экспериментом.
И долго еще, не один месяц спустя после этого события, она все рассказывала и рассказывала о нем. Всем до единого посетителя подробно расписывала она испытание своей памяти. Но юный Альвин чувствовал себя не в своей тарелке при мысли об этом событии. Он удивлялся, что мать поднимает теперь столько шуму вокруг своей памяти. Прежде она самое большее смеялась над всем этим, когда ей делали комплименты, и даже сама чувствовала себя не в своей тарелке, когда о ее памяти слишком много говорили. Альвин начал стыдиться того, что сотворили высокие господа с его матерью. Они позволили себе, представлялось ему, нечто неприличное по отношению к ней, он и сам не знал, почему так расценивал это событие, но чувствовал какое-то отвращение, когда мать начинала о нем рассказывать, когда начинала выхваляться, она, которая прежде не любила даже, чтобы ей напоминали о ее памяти, теперь выхвалялась, повторяла одобрительные слова высокопоставленных господ и каждый раз заканчивала свое повествование бессмысленным предложением: пусть, мол, хоть кто-нибудь попробует сделать, как я. Теперь Альвин понимал, почему он тогда испытывал стыд за свою мать. Господа сделали из его матери зоологическую сенсацию, цирк, ярмарочную забаву, коллегу «дамы без живота» или укротительницы блох; они развлекались тем, что она благодаря своей собачьей памяти браво подавала, точно поноски, пальто и шляпы, и ни одну вещь не перепутала.
