обороты на неровной, залитой водой дороге, въезжала тем временем еще одна машина. «Колхида»… Она прошла на разворот, и все увидели, что в длинном низком прицепе серебрится в мелких брызгах что-то такое долгое и плоское…
— Это — что… Это — что? Я вас спрашиваю? — спросил шепотом Зарывалин у всех, не зная, на ком остановить глаза.
— Это — памятники, — охотно пояснил Игорь Николаевич, раскрывая зонт.
— Я понимаю… Я понимаю, что памятники… — свирепо двинулся на него Зарывалин. — А зачем… памятники? Вы что тут мне, кладбище решили устроить?
Но Горюев уже не расслышал последних слов. Павел Сергеевич толкнул его в бок, и он споро побежал по лужам к подъезжающей «Колхиде».
— Да не волнуйтесь вы… — засмеялся Павел Сергеевич. — Мы их сейчас отправим… Только-то и делов…
Однако отправить их не удалось. Оба шофера отказались наотрез. И понять их было, в общем-то, несложно: в воскресенье куда они денутся со своим грузом?
И профжених стал перед Зарывалиным, возбужденно подрагивая телом, вероятно, от того, что вновь, по-старому, оказался в центре событий, вынося окончательные и бесповоротные решения.
— Геннадий Васильевич! Докладываю! — сказал он, пронзительно глядя в глаза Зарывалину. — Оба памятника… Оба в целости и сохранности… Разгрузка произведена оперативно… Мы их сейчас? Все сразу открывать будем? Или как?
Зарывалин обмер, не зная, что бы такое сотворить с профженихом.
— А давай все! Давай сразу! Чего совещаться — строй-ка их там в одну шеренгу! И по одному! — крикнул кто-то из толпы. Из ближайших. И в толпе засмеялись.
— Есть предложение! — сказал Игорь Николаевич, поняв по-своему заминку. — Надо, по-моему, все разом открыть! Хлопот потом меньше будет… Как вы? Поддерживаете?
Зарывалин махнул неопределенно рукою и, понурившись, пошел, пошел боком в сторону, поливаемый ровным затяжным дождем…
К вечеру в Покровское было срочно доставлено и сгружено еще несколько разнообразных памятников. Два (гранитная крошка) из Астахова. Один (цельнометаллический, с тумбочкой) из совхоза имени Маяковского. И еще один (шестигранная семиметровая стела) — даже из областного центра. Этот-то, по общему мнению, и был самый красивый.
Из документов, составленных или найденных впоследствии:
«Саша тчк немедленно выезжай тчк Алексей тяжелом состоянии тчк Силуянов».
(Из телеграммы.)
«Анна Егоровна тчк немедленно выезжайте тчк Алексей тяжелом состоянии тчк Силуянов».
(Из телеграммы.)
«Военнообязанному Борееву Лукьяну Яковлевичу… предлагаю Вам прибыть в Астаховский РВК для прохождения переучета и уточнения Ваших учетно-воинских документов. При себе иметь настоящую повестку и документы, указанные на обороте.
Астаховский райвоенкомат.
Майор Шипилов».
XII
— Видел?
— Видел.
— Видела?
— Видела.
…Несомненно, было удивительно и даже загадочно, что столько крестьян, работавших в разных концах, на полях и горах, в одну и ту же секунду, словно сговорившись, взглянули в одном направлении… И ужаснулись.
Ясунари Кавабата, XX век
От жажды умираю над ручьем…
Франсуа Вийон, XV век
Кабина тряслась, и, чтобы как-то сосредоточиться, Алексей прикладывался виском к холодному боковому стеклу; но машина не принимала его, ударяла в кость, резко и часто, голова его отскакивала, не чуя боли; долго, падая и поднимаясь, бежала за ним, всплескивая руками, растрепанная женщина, а он не видел ее, не оглянувшись назад ни разу…
Фары высветили короткий, поломанный во многих местах серый штакетник. Он резко развернулся и пошел боком на него, сминая и счищая с земли лопатой какие-то крупные желтые цветы, черно-зеленый бурьян, круглые огромные лопухи: все это полезло и вбок, в тьму, и поверх лопаты, на трясущийся капот, на него… Хрястнули прогнившие столбы, и штакетник, переламываясь, отлетел в сторону.
Здесь еще можно было остановиться. Но он не остановился. И первые, едва заметные, неведомые холмики, заваленные синеватой листвой, бесшумно распустились под гусеницами, оставаясь позади ровным, придавленным местом… Затрещали старые кресты, в центре их было густо насажено, один к одному, и так, ряд за рядом, легли они, распадаясь под острым металлом сразу в серый полезным прах.
Машина была великовата для этого тесного пятачка, охваченного низким, ветхим штакетником. Временами земля, не выдерживая тяжести, проваливалась впереди… Он резко двигал рычаги, давал задний ход, но и позади проваливалось, и тогда, — опять вперед, с круговым разворотом, вырывая по касательной проржавевшие старинные оградки.
Голые круглые головы камней вдавливались без усилия. Уходили навсегда в землю. Шли и шли на него кресты, бесполезно раскинув деревянные серые крылья и, резко хрустнув, падали, и вновь внезапно поднимались, и шли; поднимались, видимо, уже другие. Но сейчас в его горячечной голове, оглушенной грохотом, все смешалось и соединилось в одно серое, острое перекрестье, падающее и падающее под него, вздымающееся и вздымающееся, хрустящее под прожорливым металлом, бьющееся в капот, в стекла переломанными деревянными конечностями; он закричал, но не услышал своего крика; бульдозер заскользил под ним вниз, проламывая впереди себя пространство и уходя в разверстую землю…
Первый голос. Надо бы, не сожалея, раздеть все эти полуудушенные, сносившиеся под схимой чувства и попробовать постичь, что же они с самого-то начала означали? Сколько их было? По весу? По терпкости? Да и были ли они?
Кажется, они должны состоять из такого, что недоступно квадратно-гнездовому овладению, из самого простого, так, какая-нибудь щепоть серой соли, но и оттого-то пронизывающего. Если этого нет, если это не так, то тогда что же, собственно, есть?
Второй голос. А если все же есть?..
Первый голос. Тогда для чего есть? Есть — как жирная колесная мазь, чтоб колесо, когда ехало, не скрипело? А куда едет колесо? Кто едет на этом колесе? Колесо само для себя катится? Или для некой внешней, не нашей нужды: дабы, скажем, доставить в скорый срок некоего седока к некой, выбранной им, для него житейской, а для нас — высшей цели?
Но такая высшая цель — зачем она мне и нам, человекам, нужна?
Второй голос. Мы горим, потому что хотим так: гореть…
Первый голос. Да. Это верно. Как верно и другое: мы горим, потому что мы должны сгореть. И сгореть, неважно, — стремительно или потихоньку… Важно иное. Когда догорит одна куча хвороста, нетрудно успеть и прижечь от углей другую: хворост не вечен, вечен огонь, который поддерживается хворостом… Так на что же надеяться хворостине, да и целой-то куче: на то ли, что уже какая-либо из них окажется вдруг негасимой? На то ли, что они когда-нибудь все одолеют предел, поставленный прахом: пеплом и золой?
Но ведь
