ясно, ведь всего вероятной, что эти костры палят совсем не с такой целью. Ведь было бы смешно, если бы поддерживающие огонь заботились бы больше не о поддержании самого огня, а — о топливе…
Так чего же мы-то хотим? Бессмертия и счастья? Личного? Или желательно всеобщего? Некоего внутреннего, для нас только существующего смысла?
Ну если этот смысл существует, но вне лас — для внешнего, для поддержания того же чертова, нам непонятного огня, который, если кого и греет, если кому и светит, то нам-то какое до того дело? И какая нам всем от того польза?
Пожалуй, менее всего получают от огня сами сгорающие дрова… И с точки зрения сгорающего полена или, скажем, хвороста, огонь, обогревающий нас с вами, — пустое, бессмысленное явление…
Вы не согласны? Вы беретесь доказать обратное? Вы можете доказать, чтобы можно было поверить? Вы способны доказать, двигаясь не только из единственной тусклой точки бытового сознания, которому непривычно и страшно думать, что будет, когда кончится это?
Второй голос. Да. Я попробую доказать обратное…
Первый голос. Только не надо еще и надрыва… Не надо горящих глаз: быстрее всего, как известно, сгорает топливо сухое, тщательно обработанное для безотходного уничтожения, чтобы взял — и в печь, чтобы сразу один чистый огонь получался.
Второй голос. Да. Я попробую доказать без надрыва. Я постараюсь не выходить из установленных в этом разговоре правил… Более того, я начну с только что доказанного, с пепла. С праха. Будем считать, что свыше пепла нам после огня ничего не дано: мы растворяемся в небытии… Более того, я убираю сознательно и вторую, спасительную половину изобретенной человечеством оси; то, что мы растворяемся, это еще можно доказать. А то, что кто-либо оттуда, из небытия, в той или иной форме возвращался — для меня уже даже не вопрос… Поэтому убираем ее, эту вторую половину, сразу. И отправляемся в маленькое путешествие.
Первый голос. Это еще зачем?
Второй голос. Я же не возражал против ваших… поленьев?
Первый голос. Хорошо. Отправляемся…
Второй голос. Близ известной всем, знаменитой теперь деревни есть одно место, которое потрясает непредусмотренно…
Создатели мемориального комплекса, вероятно, решили не включать или не догадались включить это место в свой замысел. Сюда не доходят экскурсоводы. И здесь из ежегодных миллионов приезжих бывает от силы два-три человека.
Место это — обыкновенный погост. Надо просто свернуть с широких бетонных плит, отклониться от предусмотренного маршрута и под тонкий перезвон подняться по мягкой траве на невысокий холм, обросший разномастными неухоженными деревьями.
Здесь нет даже тропинки. Впрочем, тропинка есть — протоптанная давным-давно. До всего еще. До войны. А сейчас по ней почти не ходят. Потому что нет нужды.
Тропа заросла. Затянулась травяным подшерстком… И это хорошо. И хорошо, что не ходят. Иначе бы ее надо было быстро прикрыть бетонными плитами…
Я приехал сюда однажды и поднялся случайно наверх, не ожидая найти что-либо интересное. Так оно и было. Две могилки с грубыми оградками и старыми железными крестами. И ничего больше. Кресты и ограды окрашены недавно. Могилы подправлены. Я заволновался… Кто же он, близкий этим, лежащим внутри, человек? Кто?
Первый голос. Да, и я помню это место, кажется…
Второй голос. Я оглянулся. Над деревней и внутри деревни было светло. Светило сквозь дымку неясное июньское солнце. Под солнцем, под холмом, словно занавешенная дешевеньким тюлем, стояла в тишине деревня. Будто бы ранний-ранний час, будто бы в деревне та предутренняя минута, когда не вьется дымок из не прогретой еще трубы, только тонко-тонко вызванивают колокольцы не вернувшегося с вечера стада…
Я был один: странно оказавшийся на краю еще спящей деревни, на этом холме, на их кладбище, возле их могил с корявыми табличками на крестах. «Петровская Мария Ивановна. Рожд. 1888, пог. 1942». «Петровский Франц Казимирович, р. 1880 г., у. 1940»… Я, пришедший, зачем я сюда пришел, зачем я здесь? У этих похороненных Петровских есть, верно, кому скорбеть и без меня…
Подул ветер. Особенно как-то остро прозвенели поминальные колокола. И отступился туман. И обнажились голые бетонные серые кости — памятники умершей в одночасье, как человек, деревни… И будто перевернулось что-то в груди и в моем зрении. Я увидел все как есть, как должно было видеть в эту минуту июня 1980 года.
У этих могил нет и никогда больше не будет близкого им человека. Потому что все близкие этим могилам люди сгорели одновременно. И похоронены не тут, на погосте. А там, на бывшей деревенской улице. Где сроду никогда не хоронили. И не думали, конечно, они, что лягут когда-нибудь костьми, да все вместе, в один малый курган близ своей, истоптанной их живыми ногами, дороги.
Я заочно уважаю незнакомых мне людей, из грубейшего серого бетона смогших поднять над пепелищем мощь всеобщей памяти. Они и были воодушевлены этой всеобщей памятью, памятью большинства. Они не могли помнить отдельно: каждой памятью, каждым сердцем сгоревшего в костре человека. Нет, не вина это. Это, видимо, заслуга их, создателей мемориала, что они, слава богу, не смешали, не растворили мелкий погост во всеобщей памяти…
Надо находить его, не взятый в бетонное кольцо. Надо случайно натыкаться на него. Стоять… Наверное, с непокрытой головой…
И тогда учуешь, услышишь вдруг забытую бездонную глубину, которая одинакова и под этими жидкими крестами, и под этими бетонными и мраморными монолитами.
Я стоял. И смотрел. И слушал.
Я прошел по погосту… Странно было видеть, что состоит он всего-то из двух могил. Я пригляделся. И кладбищенское пространство осунулось и будто бы раздалось… Из-под сгнившей прошлогодней листвы, из-под темной прорастающей травы, из-под кореньев выпрастывались на моих глазах, обнаруживали себя большие и малые, и почти исчезнувшие могилы: из многих выпирали лобастые камни, в разной степени поглощенные землей, неодинаково безымянные. Я попробовал очистить один из них. Удалось немногое. Оставлена была от камня временем одна лишь верхушка… Еще год, ну, еще пару лет — и примет, и поглотит его земля, забирая с травяной поверхности и последний знак человеческого присутствия…
Кто лежал под ним? Женщина? Мужчина ли? Вор? Честный ли человек? Никто не знает. И уже никто никогда не узнает. Здесь боренье прекратилось навеки и окончательно. Не сохранив ни одной буквы от прочитанной, а может быть, так и не раскрытой неповторимой книги.
А что тебе она, буква, думал я, склонившись над почти исчезнувшим камнем. Или этот камень, который был лишь знаком человека — без имени, без отчества? Что он? Да то же, что и буква…
