Книга Превзойти себя самого. Том 1 - Эльза Фа

капля медленно сползла по щеке и, печально блеснув в последних лучах, разбилась о лезвие. Меч бесшумно парил над облаками, пока внимание просветлённого не привлекло ленивое «мяу», доносящееся откуда-то снизу. Внутри всё болезненно сжалось. Не раздумывая ни мгновения, просветлённый ринулся вниз.

Зеркальная поверхность озера, неизменно спокойная, усыпана звёздами. Небо плавно втекает в холодные воды, и невозможно понять, где оно обрывается, а где начинается сам водоём. Кроме безбрежных просторов, наполненных тихим мерцанием далёких светил, не видно ни зги. Воздух, чуть сладковатый и терпкий, опьяняет запахом раннего лета и несбывшихся грёз.

В груди просыпается вера. Она вяло шевелит уставшими крыльями и вторит песне сверчков. Под цветущей магнолией стоит крохотный столик с двумя полными чашками и одним маленьким глиняным чайником. Лунху Чжао, пристроившись на изогнутой ветви, рассеянно гладит кота. Запускает пальцы в тёплую шерсть у кошачьей макушки и неторопливо ведёт ими почти до хвоста. Животное громко мяукает, словно пытаясь отвлечь Чжао от горестных дум, но тот продолжает смотреть на цветы. Пристально, с ноткой печали в глубоких, цвета вечернего неба глазах.

От этой картины у Шуая разрывается сердце. Он верит, что где-то в глубинах сознания Чжао осталась слабая тень, безмолвное напоминание о нём, Мао Шуае, ещё не до конца истлевшее и покрытое пылью времён. И Лунху Чжао борется за остатки этой памяти, ухватившись за похожее звучание фамилии Мао и иероглифа «кот», не позволяя себе забыть о том, что он кого-то забыл.

Шуай плавно опустился на землю и тихо, точно боясь спугнуть сереброволосого бессмертного, поздоровался с ним.

Лунху Чжао ответил не сразу. Плечи мужчины коротко вздрогнули, как если бы на них упало несколько капель дождя, однако взгляд его ещё долго оставался прикованным к нежным цветам. Наконец, выдохнув облачко пара, он повернулся к Мао Шуаю.

— Что-то я раньше тебя здесь не видел. Первый раз сюда прилетел?

Как и всегда он не заботится правилами хорошего тона. В отличие от других просветлённых, Лунху Чжао никогда не боялся кого-то обидеть, и уж тем более не имел привычки ходить вокруг да около в любых разговорах. Он изъяснялся ясно и чётко, не оставляя другим возможности отыскать в собственной речи ни тайной подоплёки, ни скрытых намёков. И хотя слова из уст Лунху Чжао могли порой ранить, всё, что он говорил, было правдой. И эту правду Мао Шуай ценил, как величайшее сокровище. Особенно, если она предназначалась ему. Во всей его жизни лишь Чжао был единственным открытым и искренним человеком.

— Я Мао Шуай. Бываю здесь раз в год.

Их диалог, будто прописанный ленивым вершителем судеб, начинался всегда одинаково. Каждый раз, когда пересекались пути Мао Шуая и Лунху Чжао, они знакомились заново, и уже спустя пару часов сереброволосый бессмертный начисто забывал о «знакомстве».

Их разговоры давно превратились в невыносимую пытку. Вот и сейчас, задыхаясь от кома, подступившего к горлу, Шуай мысленно молился богам. Больше всего на свете он жаждал, чтобы Лунху Чжао однажды вспомнил его. И если в глазах его хотя бы на миг промелькнёт узнавание, этого будет достаточно. Тем не менее, судьба не была благосклонна. Для Чжао он оставался чужим человеком.

— Мао Шуай, — растягивая слоги, повторил бессмертный. Точно пытался запомнить новое имя. — Здесь хорошо. Как грустно, что скоро я возвращаюсь на Лунхушань.

— Ты…

Шуай на мгновение осёкся: имеет ли он право обращаться к нему столь непочтительно? И всё же та простота, с которой всегда говрил Лунху Чжао, позволяла не думать о правилах хорошего тона.

— Ты же пробыл здесь всего ничего. Раз в Чэнсянь тебе нравится, к чему спешить возвращаться?

Лунху Чжао долго молчал. Рука его вновь зарылась в тёплую кошачью шерсть, запутались в ветках магнолии серебристые волосы. Он всегда их подвязывал лентой, но двадцать три года назад всё изменилось. Ранее чёрные, цвета воронова крыла, теперь они словно заиндевели. Подарив им свободу, пропала и расшитая орхидеями лента.

— Мао Шуай, — заговорил вдруг Чжао, не обращая внимания на вмиг побледневшее лицо собеседника: раньше он никогда не называл его по фамилии. — Я не говорил, что мне нравится в Чэнсянь. Хороша только гора, но и на ней мне становится скучно. Тем более, здесь нет моих любимых цветов. Хотя тут и полно колокольчиков, они — плохая замена. Я здесь лишь потому, что их обожает Чэньсин. Через пару дней они отцветут, и тогда мы вернёмся назад.

— И какие же цветы — твои любимые?

Голос Мао Шуая чуть дрогнул. Сердце забилось быстрее, когда он рискнул задать этот вопрос.

— Орхидеи, — губы мужчины тронула слабая улыбка. — Все, как один, утверждают, что у них нет аромата, а я не согласен. Орхидеи пахнут утраченным счастьем.

Вверх по спине и до самых кончиков пальцев разлилась колючая дрожь. Грудную клетку будто зажало меж двух валунов: давящей болью сковало сердце и лёгкие, стало нечем дышать. И снова пелена обжигающих слёз застилает глаза. Он смотрит на Чжао в упор, не мигая, а затем крепко зажмуривается, не в силах и дальше сдерживать эмоции.

Лунху Чжао не видит, как плачет Мао Шуай. Пропитанный отчаянием взгляд устремлён в никуда. За что их наказали боги, «подарив» каждому двадцать три года страданий?

— Ждёшь кого-то? — наконец собирается с мыслями мужчина.

Одинокий столик не даёт Мао Шуаю покоя. От глиняных чашек всё ещё поднимается пар, и он ощущает ни с чем не сравнимый аромат любимого чая Чжао. В юности они часто пили его вместе.

— Да, — сереброволосый просветлённый отвечает на удивление быстро. — Каждый вечер я жду своего близкого друга, но почему-то он никогда не приходит.

Сердце пропускает удар, а затем начинает стучать отчаянно быстро. Мао Шуай вытирает ладонью лицо. Мысли в сознании приходят в неуправляемый хаос.

— Что если…, — просветлённый запнулся, но всё же нашёл в себе смелость продолжить. — Что если я и есть твой близкий друг?

Лунху Чжао устремляет к нему полный изумления взгляд. Но за завесой удивления, пускай и искреннего, отчётливо различается горечь. Он вдруг смеётся: громко, почти истерически. И этот неестественный смех, и резкие складки, обозначившиеся в уголках его губ, и проступившие на глазах мелкие слёзы — все они наполнены мучительной болью. Той самой болью, с которой живёт и Мао Шуай.

Смех обрывается также внезапно. Чжао берёт себя в руки и усмехается:

— Исключено. Мой друг был единственным, кто смог меня победить, а ты не выдержишь и трёх моих ударов.

Шуай на мгновение замер. Поток беспорядочных мыслей, превратившихся в серую кашу, начал обретать новую форму. Теперь мужчина уверен: