Мэдисона. Слишком много впечатлений, нервная система не справляется.
Я постаралась дышать быстро и глубоко. Меня бросало в ужас от мысли, что из белого дома с лиловыми ставнями вот-вот может кто-то выйти – мать, мужчина, ребенок или подросток. Не дай бог еще Чарли что-нибудь выкинет. Я вдруг пожалела, что не приехала сюда с Робби. Он бы сейчас сумел меня успокоить.
– Лея, ты в порядке?
Я отрицательно покачала головой.
– Хочешь, я пойду с тобой?
Я покосилась на него. Он больше не барабанил по рулю, все его мысли теперь занимала только я.
– Ладно.
Кто знает, что он натворит, если надолго оставить его одного.
К двери мы подошли, держась за руки. Дом был совершенно безликий, ничем не примечательный. Я могла бы миллион раз пройти мимо и ни за что бы не догадалась, что тут живет моя мать. Газон, засыпанный старым грязным снегом. Во дворе – машина с миннесотскими номерами. Само здание куда меньше, чем наш дом в Бруклине и дом родителей Чарли.
Я позвонила. Через минуту тяжелая лиловая дверь отворилась, на пороге, за сетчатым экраном, стояла миниатюрная женщина в пижаме. Мне она помнилась выше ростом – как-то же удавалось ей заполнить собой все пространство в комнате. На деле же в ней оказалось от силы пять футов. Длинные темные, тронутые сединой волосы перекинуты через плечо. А глаза все те же. Огромные, зеленовато-карие, беспокойные. И смотрят прямо на меня.
– Лея, – сказала она маминым голосом.
Назвала по имени, узнала! От облегчения я даже улыбнулась. И она улыбнулась в ответ. Открыла сетчатую дверь. Сказала:
– О господи!
Обняла меня, и мой подбородок тут же уткнулся в мамины сухие курчавые волосы. Пахло от нее не совсем так, как я помнила, – ладаном, специями и еще чем-то резким.
И обнимать ее было как-то странно, все равно что пытаться заключить в объятия что-то маленькое и острое, вроде гвоздя. В моих воспоминаниях в ней было кое-что мягкое – живот, грудь, руки выше локтей. Теперь же наши тела не желали стыковываться друг с другом, казалось, я сейчас ее сломаю или, наоборот, поранюсь о ее углы.
Она быстро высвободилась и отступила на шаг. Я попыталась улыбнуться, но на глаза наворачивались слезы. Как же мне хотелось, чтобы все было проще. Чтобы мы обнялись – и все наладилось. Чтобы она оказалась выше, толще, мягче и сильнее меня. Чтобы обниматься с мамой было самой естественной вещью на свете.
Я тоже сделала шаг назад, чтобы ощутить, что за спиной стоит такой знакомый Чарли. Он осторожно положил мне руку на поясницу.
– Привет, мам!
Интересно, изменился ли у меня тембр голоса? Ведь когда мы разговаривали в последний раз, мне было тринадцать.
– Я нашла тебя в интернете. Сейчас живу в Висконсине, так что…
– Живешь в Висконсине? Значит, ты учишься в Мэдисоне?
Она улыбалась, а меня просто трясло от осознания, что я вижу ее улыбку, слышу ее голос.
– Да, я там в аспирантуре, – кивнула я.
Она покосилась на Чарли.
– Это твой муж?
Из глаз внезапно хлынули слезы.
– Нет, – стараясь проморгаться, ответила я. – Мне же всего двадцать пять. Чарли мой парень.
Мама протянула ему руку.
– Привет, Чарли. Я Наоми. Приятно познакомиться.
Потом она снова улыбнулась мне, и все внутренности у меня завязались в узел. Это была пустая вежливая улыбка, какой обычно встречают незнакомцев.
– Ну и как тебе Средний Запад? – спросила она и добавила: – Я здесь выросла. – Будто я этого не знала.
Я в прострации пожала плечами. Как жаль, что со мной не было Бена или Аарона, они бы поняли.
– Да ничего. Мне тут нравится.
Мы все еще стояли на пороге, сетчатая дверь оставалась открытой. Темная прихожая была вся заставлена обувью. Мужской, заметила я: спортивные ботинки, огромные оранжевые шлепанцы. Однако в доме, похоже, никого, кроме мамы, не было. Слава богу, хоть детской обуви я не увидела. На маленьком столике – корзинка, полная писем, дальше, в коридоре, несколько мусорных ведер, набитых разорванными картонными коробками.
– Может, зайдете? – предложила мама. – Через пару часов нам с Тоддом нужно ехать, но я бы с радостью немного посидела с вами, послушала, что вы расскажете. Нам столько нужно наверстать. – Она засмеялась и сжала мою руку. – Боже, Лея, какая ты красивая. – Она обернулась к Чарли. – Правда, она красивая?
– Правда, – кивнул он.
– Кто такой Тодд? – спросила я, борясь с тошнотой.
– Мужчина, с которым я живу, – объяснила мать. – Он художник. Это его дом.
Она жестом пригласила нас войти. Мы проследовали за ней в гостиную, заставленную убогой дешевой мебелью, точно из студенческой общаги. Ничего общего с моей уютной квартиркой в Мэдисоне. Старые продавленные диваны, колючий коричневый ковер на полу, весь в ворсинках. Повсюду пустые чашки и стаканы. Люстры в комнате не было, мама воткнула в розетку настольную лампу. Мне в нос ударил запах затхлости.
– Устраивайтесь поудобнее, – сказала она.
Мы с Чарли сели на диван.
– Какой у вас милый дом, – отметил он.
И наверняка сказал это искренне. Ему ведь и в местах похуже доводилось бывать. У меня же и комната, и все это строение вызывали отвращение. Как страшно, как неуютно! Я никак не могла понять, почему мама живет здесь, а Моника – в нашем доме.
– Лея, что ты изучаешь? – спросила мама, усевшись напротив нас.
Я не знала, как ответить. Наверно, надо было рассказать ей про учебную программу, про семинар, про то, что я веду занятия. Но я не могла себя заставить.
– Вот так, значит?
– Что? – Улыбка застыла на ее губах.
– Будем обсуждать, что я изучаю?
Она, будто защищаясь, скрестила руки на груди. Лицо посуровело, и я вспомнила – да, она и раньше вот так умела. Затыкать тебя одним взглядом. В глазах ее мгновенно не осталось ни радости, ни любопытства.
– Надо было позвонить, прежде чем ехать. Я была не готова, – ответила она.
– Так у меня же, блядь, нет твоего телефона.
Она вздрогнула. Посмотрела на Чарли, будто ждала, что он ее защитит. Но он не стал вмешиваться, и тогда она сказала:
– Значит, ты приехала скандалить. Я понимаю. И не жду, что ты меня простишь. Не жду ни от тебя, ни от твоих братьев. Но теперь, когда мы обе взрослые женщины, мне бы хотелось быть тебе другом. Лея, только посмотри, какой красивой и умной ты выросла. Ты…
– Не нужны мне друзья, – перебила я. – Не знаю, на что я надеялась. – Меня трясло. Я вскочила, удивляясь, что даже в ужасе оказалась способна
