Возможно, так происходило оттого, что, заметив это или обеспокоившись этим, они впали бы в отчаяние.
И медицинский персонал (что вполне можно понять) постепенно уверился в том, что следование установленной процедуре
— это самоцель, никак не связанная с какими-либо другими целями. Ответственность за это прискорбное состояние дел лежала на администрации, которая сама, несомненно, находилась под давлением: от нее тоже требовали, чтобы она следовала установленной процедуре, просто это была процедура «более высокого уровня».
У меня хватало наивности, чтобы не осознавать, что основная задача таких отчетов, как тот, который мы готовили, — оправдать административный паралич и подтвердить: если не считать одной-двух небольших ошибок, все к лучшему в этом лучшем из возможных миров. Я не мог повлиять на формулировки отчета, и мои выводы оказались разбавлены до самой низкой гомеопатической концентрации, так что в итоговом растворе не осталось ни единой их молекулы. К тому же итоговый отчет был написан совершенно неудобочитаемым языком.
Я отправился к главному врачу больницы, где когда-то находились будущие убийцы. Он держался приветливо, но отстраненно (было похоже, что ему все как с гуся вода). С непроницаемым видом он восседал за своим столом, при этом как бы показывая, что он вполне готов услышать то, с чем я к нему пришел, и еще более готов ответить мне.
— Основная проблема — в том, что ваш персонал не знает, что делает, — заявил я ему.
Он не кинулся защищать своих сотрудников. Более того, он даже кивнул, как бы соглашаясь. Должен признаться, на меня произвело немалое впечатление его спокойствие — с учетом того, что я (пусть и не прямо) обвинял его в том, что он возглавляет бесполезную и некомпетентную организацию. Но он и без меня это знал.
— Они не думают о своей работе, — продолжал я. — Они просто заполняют бумаги.
Казалось, он полностью разделяет мое мнение. Он словно бы ждал, пока я скажу то, чего он не знает.
— Они заполняют анкеты взаимно противоречивым образом, — добавил я.
Этой фразой я все-таки побудил его высказаться.
— Таков стандарт, в наши дни это требуется, — объяснил он.
— Они даже не записывают историю болезни.
— Да, я знаю, — откликнулся он. — Но нам следует как можно больше демедикализировать нашу службу.
— Я всецело за демедикализацик>[32], — заверил его я. — Но вам надо записать историю, чтобы определить, какой перед вами случай — медицинский или немедицинский.
— Согласен.
— Но вы же главный врач, — не отступал я.
— Я не согласен с тем, что происходит, но я ничего не могу с этим поделать.
Его слова звучали как окончательный вердикт, и я решил, что совершенно бессмысленно говорить ему что-то еще. Этот крупный мужчина чем-то напомнил мне одно из тех изваяний полулежащего Будды, которые я видел во время своих путешествий по Востоку. Он приближался к пенсионному возрасту — и на свою пенсию мог бы, вьтйдя в отставку, с комфортом жить до конца своих дней. Если он когда-то и хотел что-нибудь реформировать или сопротивляться глупости, эти времена давно миновали. Я почувствовал себя точно олененок Бемби в мире танков «Панцер».
Руководство моей собственной больницы однажды попросило меня составить внутренний отчет по поводу лечения подобного пациента, который убил человека и затем покончил с собой. Он явно был сумасшедшим, поэтому с юридической точки зрения совершенный им акт лишения другого человека жизни не считался убийством. Перед этим он не получал должного лечения — в частности, из-за того, что на протяжении восемнадцати месяцев, предшествовавших «индексному событию» (как это официально называется в таких обстоятельствах), его осматривали семнадцать специалистов по психическому здоровью, причем лишь два из них проделали это дважды. Поэтому никто из них не мог знать его очень уж хорошо, а тем более выработать с ним личные взаимоотношения, основанные на доверии.
Не требуется глубоких размышлений, чтобы понять неэффективность такого подхода, не говоря уж о его негуманности.
Врач, хорошо знающий своего пациента, зачастую способен приблизительно определить, как тот себя чувствует, уже в тот момент, когда он его в очередной раз видит: по лицу, походке, по тому, как пациент держится. Но такое неявное знание невозможно передать на письме (в частности, с помощью компьютерных записей), и оно, разумеется, совершенно утрачивается, когда никто никогда не осматривает пациента более чем дважды. Одно правительство за другим словно бы стремилось сделать медицинскую практику как можно более безличной, а это напрасный расход ресурсов, да и потом, это попросту жестоко. Так что в итоге к пациентам стали относиться как к пресловутому пакетику в игре «Передай пакет»[33].
В ходе всех этих реформ общее количество врачей удвоилось, однако сейчас пациенту труднее, чем когда-либо, дважды попасть на прием к одному и тому же доктору.
Каково работать в системе, которая, как кажется, вечно находится на грани кризиса, выбивается из сил, используя все-все свои возможности? Такая работа может иметь определенные преимущества — по крайней мере для тех, кто гордится своей работой. Можно получать определенное удовлетворение от мысли о том, что ты не сплоховал и сумел-таки совершить нечто, казалось бы, невозможное. Но, когда кризис становится хроническим (если, конечно, это не оксюморон — «хронический кризис»), это деморализует людей и превращает их в циников, просто отсиживающих на работе положенные часы.
Помню, как к нам в больницу прибыла пациентка, уверявшая, будто она находится в центре всемирного заговора и что «они» (уж не знаю, кто это — «они») замышляют уничтожить и ее саму, и ее трех детей. Чтобы избежать такой участи (и для себя, и для них), она планировала убить своих детей, а затем и себя.
И ее страдания вовсе не были наигранными. Казалось даже, что она «недоигрывает», выражает их не слишком явственно. Разумеется, любопытно то, что она обратилась именно в больницу — а не, скажем, в полицию. Но, возможно, она считала, что полиция вполне способна сама участвовать в этих зловещих планах. Быть может, она пришла в больницу, так как (на каком-то уровне ее разума) понимала, что этот мнимый заговор — проявление ее собственного недуга, а не явление окружающего мира. А может быть, больница казалась ей наиболее безопасным местом в небезопасном мире. Так или иначе, я решил, что ее угрозы серьезны и что она действительно убьет своих детей и себя, если я ее отпущу. Я решил, что ее необходимо срочно определить в психиатрическую лечебницу.
К сожалению, место ее постоянного проживания находилось в сотне миль от нас. В психиатрической лечебнице ее района заявили, что свободных коек у них нет, да
