и в любом случае теперь не считалось, что они за нее ответственны, так как она физически пребывает в нашем районе. Но в психиатрической лечебнице нашего района заявляли точно противоположное: что они за нее не ответственны, так как место ее постоянного проживания — в сотне миль.
Невозможно себе представить более серьезную чрезвычайную ситуацию. Пациентка оставила детей у подруги и, покинув нашу больницу, забрала бы их и, вероятнее всего, убила. Такие убийства случаются регулярно, хоть и не очень распространены. У меня был пациент, который вместе со своими тремя детьми сел в свой автомобиль и отравил их выхлопными газами (его самого удалось спасти).
К женщине пришлось приставить охрану на случай, если она попытается сбежать; она и в самом деле несколько раз попыталась. Я не мог уйти, не подыскав место для нее, и провел девять часов в непрерывных телефонных переговорах. Ни одна больница в радиусе пятидесяти (и даже больше) миль не соглашалась принять ее, причем на одних и тех же основаниях: нет коек, не отвечаем за этот случай. Лишь пригрозив руководству моей собственной больницы, что дойду до министра здравоохранения, я все-таки сумел наконец найти для нее место. Я покинул больницу, чувствуя облегчение и крайнюю усталость. То, что я в конце концов добился успеха в борьбе с бюрократией, вызывало у меня скорее гнев, чем воодушевление. Да, я сделал дело, но это дело было ужасно скучным. Достижение результата должно было занять пять минут.
Постоянное сокращение числа койко-мест для душевнобольных вынуждало тратить массу времени впустую, приводило к «двойной загрузке» коек (как только пациенту разрешали покинуть койку, ее тут же занимал следующий; это откладывало кризис до возвращения первого пациента и оставляло решение проблемы кому-то другому) и означало, что больница могла принимать лишь самых беспокойных или самых опасных пациентов. Поэтому больничные палаты становились
опасными местами, обитатели которых лишь способствовали возбуждению друг друга; в воздухе постоянно висела угроза насилия.
Такое сокращение числа койко-мест стало результатом совпадения интересов тех правительственных чиновников, которые вечно стремятся к урезанию расходов, — и сторонников идеи, согласно которой психоз — следствие социальной несправедливости, вообще отрицающих, что тех, кто страдает психозом, нужно лечить в больнице.
Так уж случилось, что некоторые исследования, на которых основывалась стратегия постоянного сокращения количества койко-мест, проводились в моем районе. Один психиатр (полагаю, скорее стремящийся сделать себе имя, чем докопаться до фактов) оказывал врачебные услуги больным, принадлежащим к его «зоне обслуживания», с явной целью практически никогда не помещать кого-либо из своих пациентов в больницу. Он опубликовал результаты этого эксперимента, и они сильно повлияли на выработку методики для всей страны. (Если хотите влиять на людей, говорите им то, что они сами желают услышать.)
Потом этот «автор хороших новостей» ушел в длительный отпуск, и меня попросили на время подменить его. Вскоре меня пригласили в один дом, обитатель которого, молодой сумасшедший, тревожил соседей агрессивным поведением, а также громкими сердитыми разговорами с невидимыми собеседниками посреди ночи. Перед тем как отправиться на осмотр, я посмотрел записи об этом пациенте. Его несколько раз посещала «команда», в том числе психиатр, который хотел прославиться, реформируя мир (или реформировать мир благодаря тому, что прославится). Никто не оставил и намека на то, что этот пациент опасен.
Я прибыл к небольшому викторианскому дому (стоявшему в тесном ряду таких же), по своим архитектурным качествам превосходящему все аналогичные постройки, какие сумел придумать и соорудить наш более просвещенный и высокоразвитый век. Возле дома меня поджидал ближайший сосед пациента, средних лет уроженец Вест-Индии.
— Надо бы вам что-нибудь сделать, док, — заявил он, — а то кого-нибудь того и гляди убьют.
Он поведал мне, что пациент, человек двадцати с чем-то лет, несколько месяцев назад запугал и выжил из дома свою мать (которой и принадлежал дом). Опасаясь за свою жизнь, она переехала в другое место, где теперь и обитала. Молодой человек угрожал всем вокруг, и было ясно (уверял сосед), что это опасный безумец.
Я постучал в дверь. Несомненно, это было безрассудством с моей стороны.
В жизни каждого наступает момент, когда хочется сыграть роль спасителя или премудрого судии (вроде пророка Даниила). Такой момент наступил для меня именно тогда. Я говорил себе, что избавлю улицу от кошмара. Я намеревался бесстрашно бросить вызов этому человеку, «сурово взглянуть ему в самые очи», как говорил доктор Уиллис, лечивший Георга III от помешательства.
Я услышал крики, доносящиеся из дома. Сосед заверил меня, что молодой человек там один и что уже несколько недель у него никто не был. Вдруг дверь распахнулась, и передо мной предстал темнокожий юноша свирепой наружности, босой, с бешеными глазами. У него был неопрятный вид, а за его спиной я различал признаки того, что он несколько месяцев прожил здесь в состоянии сумасшествия: груды одежды, перемешанные с гниющими объедками; беспорядочно разбросанные бумаги; перевернутая мебель. Нельзя сказать, чтобы я так уж разочаровался, когда он захлопнул дверь у меня перед носом.
Тогда я повернулся к соседу и поклялся вернуться, на сей раз — в сопровождении всех специалистов (в том числе и сотрудников полиции), с правовой и практической точки зрения необходимых для того, чтобы против воли доставить отшельника в больницу. И я это сделал.
Лишь позже одна из медсестер «команды» рассказала мне кое-что такое, чего я не знал, впервые посещая этого юношу.
— Знаете, — сказала она, — в последний раз, когда к нему приходил врач, этот тип набросился на него с мачете, так что доктору пришлось убежать.
Но ничего из этого не было отражено в официальных записях. Более того, психиатр специально запретил всякие упоминания о данном эпизоде (или об аналогичных эпизодах у других пациентов) в этих записях. Он уверял, что подобные сведения, зафиксированные официально, подрывают репутацию пациента и порождают предвзятое отношение к нему.
Кроме того, психиатр постоянно имел в виду расовый фактор. Для него расизм служил главнейшим и важнейшим объяснением всех бед мира. (Впрочем, если не касаться этого его излюбленного предмета, можно было провести с ним вполне приятный вечерок: вообще-то он был человек обаятельный и веселый.) А ведь в наше время у несоразмерно большого количества молодых темнокожих мужчин Британии развивается тот или иной психоз — и их лишают свободы и принудительно лечат в больнице. Таким образом, он не только стремился свести к нулю показатель госпитализации, но и думал, что ведет праведную битву против «институционального расизма».
Почти не сомневаюсь, что в этом он считал себя каким-то Уильямом Уилберфорсом наших дней[34]. Для него безумие
