икон свечи.
– Верно Эрик поступил со своим братом, – размышлял, задумавшись, царь, – ибо предательства от них ждешь менее всего, потому они и способны ударить в спину…
Басманов и Вяземский переглянулись. Они понимали, о ком в сие мгновение думал государь…
На следующий день государь с царицей и сыновьями отправился в любимый Кирилло-Белозерский монастырь. Иоанн с сыновьями сидел в богатом крытом возке, Мария Темрюковна ехала с боярынями позади. Верные черные всадники сопровождали государя, со всех сторон окружив поезд.
– Подтянись! – услышали верхоконные приказ. Вперед, оглядываясь, выехал их голова Василий Григорьевич Грязной. Его короткая черная борода побелела от инея, из-под надвинутой на лоб лисьей шапки углями чернели злые узкие глаза. Каждый из всадников, поймав взгляд Василия Григорьевича, тут же вытягивался по струнке, ибо был он зол и суров. Грязной, выходец из города Алексина, в прошлом году вошедшего в опричнину, тут же был принят на службу к государю, сдружился с Басмановыми и Вяземским, чем обеспечил себе карьеру, и теперь командовал личной государевой стражей.
Сопровождал в этой поездке государя и Федор Басманов. Он ехал на черном жеребце в распахнутой шубе, чуть откинув на затылок соболью шапку, из-под которой вились черные локоны…
Когда отец объявил, что женит его на княжне Сицкой, Федор едва сумел справиться с собой, а на свадьбе ни разу не разомкнул стиснутые от злобы и досады зубы. Да и сама невеста боялась поднять глаза, не глядела на своего жениха. Зато весела была ее родня – Сицкие и Захарьины, среди которых, к своему удивлению, Федор не увидел Никиты Романовича. Осушая кубки с вином, пытался затушить в себе закипающую обиду и злость. И когда уже пора было оставить молодых наедине, Варвара и вовсе зажалась, будто испуганная мышь – сидя на ложе в полутемной горнице, глядела на своего мужа, едва сдерживая слезы и дрожь.
«Из-за тебя все, – думалось тогда Федору. – Из-за тебя обречен я на вечные муки. Из-за тебя я больше не смогу быть с ним!» Выпитое вино затуманило разум и разожгло злобу еще больше, и он, сбросив с себя нарядную ферязь и пояс, сунул супруге свою ногу в шитом алым шелком сапоге.
– Сымай! – приказал грозно, и Варвара повиновалась, принялась дрожащими руками стягивать сапоги. Обезумев, Федор разорвал на ней свадебное одеяние и силой взял ее, а когда она начинала кричать от боли и отвращения, он наотмашь бил ее по лицу.
Уже после, когда невеста, быстро переодетая перепуганными девками в новое одеяние, вышла к родичам, веселье смолкло – от ее опухшего от слез и побоев лица схватилась за сердце мать, остолбенел отец и братья, а старший брат Юрий, прижав пальцами дернувшуюся было щеку, проговорил сквозь зубы:
– Зарублю, сука…
Федор слышал это, слышали и отец его, и Вяземский, и прочее опричное руководство, сидевшее на свадьбе. Дернувшегося было Юрия уняли братья, посадили за стол, и он, уступив им, сидел с опущенной головой, с хрустом сжимал и разжимал кулаки.
– За молодых! – прокричал Вяземский, с кубком встав со своего места, и заиграла музыка, и зашумели радостно гости. Невеселы были лишь жених, невеста и ее родня. Когда гости снова подходили поздравить молодых, Юрий, поцеловав сначала сестру, подошел к Федору и проговорил тихо, глядя в глаза:
– Ведай, убью я тебя.
Федор, прищурившись по-кошачьи, усмехнулся ему в лицо. Сам князь Сицкий и прочие его сыновья, проглотив обиду, с улыбками поздравили молодых. Смирение – такова их плата за вступление в опричнину. Но смерть забрала Юрия очень скоро, и многие поговаривали, что скончался он от руки мстительных Басмановых. Но поговаривали шепотом, оглядываясь.
А Федор с тех пор ушел с головой в службу и разъезды, стараясь не находиться дома и не видеть опротивевшее ему лицо нелюбимой жены. И все это время в мыслях был лишь один человек…
…Конь его поравнялся с государевым возком, и Федор с какой-то надеждой глядел на покрытое морозными узорами оконце, дабы заметить столь любимый и желанный взгляд Иоанна. Но не увидел и, развернув коня, отъехал назад, даже не глянув на проезжавший следом возок царицы. Мария Темрюковна, стиснув зубы от злости, проводила его глазами и отвернула взор, когда Федор проскакал мимо. Боярыни, заметив, как царицу наполняет злоба, решили ляпнуть хоть что-то, лишь бы не было этой страшной тишины.
– Молвят, супруга его на сносях…
Мария Темрюковна и ухом не повела, сгорбившись, обхватив себя спрятанными в длинные рукава шубы руками, глядела в оконце и тихо шептала ругательства и проклятия на родном языке.
Ехали несколько дней, останавливаясь на ночлег в попадавшихся по пути монастырях, и везде государя и его двор встречали с торжеством. Чем дальше уходили на север, тем реже встречались деревушки и монастыри. Звеня тишиной, чернели густые заснеженные сосновые леса. Десятки раз Иоанн преодолевал этот путь, испытывая радость и облегчение при приближении к любимой обители, но сейчас ему было по-особенному неспокойно на душе.
В монастыре встречал игумен Кирилл, принявший от государя и его семейства дары и вклады, отслужил в их присутствии обедню, а после, когда гости были размещены по отведенным для них кельям, был вызван Иоанном.
– Хочу прогуляться с тобой, – молвил царь устало.
В длинной шубе, что влачилась за ним по снегу, опираясь на посох, Иоанн медленно шел рядом с Кириллом по узкой, расчищенной монахами дорожке.
– Измены много, не вымести ее никак, – жаловался царь, – а у тебя хорошо здесь. Тихо. Спокойно. Воздух чистый, свежий. Живешь здесь, Богу служишь…
– И ты, государь, Богу служишь, но у каждого своя служба Ему.
Иоанн с грустью усмехнулся и, вздохнув, молвил:
– Ничего. Когда-нибудь наведу порядок в державе своей, отдам власть сыновьям и приеду сюда, но уже не как государь, а как жаждущий покоя и прощения человек. И тогда я буду счастлив, не увижу более измен, смуты и крови, проведу остаток дней в молитвах…
Кирилл поглядел на государя и на мгновение представил его без резного, из рыбьего зуба, посоха, унизанного камнями, без шитой шелком алой шапки, отороченной соболем, без этой длинной шубы, без перстней с драгоценностями. И увидел его в простой черной рясе, босиком и с непокрытой головой. И стало просто принять, что это обычный человек, искавший счастья в бегстве от давно опротивевшего ему мира, и отличало его от простого монаха лишь наличие этих богатых одеяний и кровь древних правителей в жилах. Но это тлен, и нет никого и ничего великого, кроме самого Бога.
Иоанн выглядел изможденным и уставшим – от бремени власти, от
