Книга Розмари - Маша Драч

«Vivĕre est militāre — жить — значит сражаться.

Принцип моего существования, который я неожиданным образом увидел и в тебе.

Пусть это письмо не станет для тебя моей исповедью. Я не верю в бога. Не верю в любовь и прочее дерьмо. Нет ничего, кроме жизни и смерти.

Ты можешь меня любить, ненавидеть, презирать и проклинать. Не ты первая, которая переживает всё это из-за меня. Но ты однозначно первая и единственная, кому я доверил самое драгоценное, что у меня осталось. Почему я это сделал? Ответ уже не имеет значения.

Твоя жизнь продолжается, несмотря на все потери, обиды и слезы. Время быстротечно, ни что и никогда не повторится вновь. Отпусти себя, тебе это необходимо, я знаю. Не лей слезы по мне, я в этом ̶н̶е̶ ̶н̶у̶ж̶д̶а̶ю̶с̶ь̶ ̶, не достоин. Смотри вперед, иди вперед и никогда не оборачивайся.

Я поступал так, как считал нужным, допустив непростительную ошибку. На моих руках слишком много крови, я давно перестал ее ощущать, ̶н̶о̶ ̶к̶р̶о̶в̶ь̶ ̶ Не имеет значения. Оправдания — жалкая попытка искупить грехи.

Я знал, как ты ко мне относишься. Сначала ты меня ненавидела, потом полюбила. Я знал, но не мог ответить тебе взаимностью. Я не умею любить, разучился. Хорошо это? Плохо? Неважно, ничто не важно в мире, где есть только жизнь и смерть.

Я боролся, выгрызал свое место под солнцем, шел по головам, защищал свою семью, но когда достиг вершины, понял, что всё кончено. Смерть шла за мной с самого рождения. Если бог и существует, то его чувство юмора — полная дрянь.

Я вверил в твои руки самое дорогое — Калэба. Как видишь, бог и на нем отыгрался. Он был нормальным ребенком, пока наш папаша однажды не надругался над ним. Сложная психическая травма и теперь он навсегда заточен в сознании ребенка. Я убил отца и с тех пор заботился о брате в одиночку. Матери мы оказались не нужны. Подари ему ту любовь, которую я не сумел ему дать в полной мере.

Возможно, когда ты будешь читать эти строки, я могу быть уже убитым, а возможно как-то спасусь. В любом случае мы больше не увидимся. Так будет правильно и нужно нам всем. Калэбу рядом с тобой будет лучше, да и ты заслуживаешь большего, чем морального урода с атрофированным чувством ласки и любви.

Будь счастлива и цени каждую минуту прожитой жизни, не будь такой, как я, не отстраняйся от мира, который окружает тебя. Во тьме всегда есть свет, а после безлунной ночи всегда наступит рассвет. Жаль, что я этого не понимал раньше…

Прости».

В висках неожиданно заломило, а к горлу подкатила тошнота. Я сжала в руках письмо и зажмурилась, пытаясь прийти в себя после того, что прочла. Лерой даже в словах оставался самим собой, что уже совсем неудивительно. Я не ожидала от него никаких признаний, давно смирившись с его натурой. Действительность чаще всего бывает не такой, какой бы нам ее хотелось видеть, и этот урок я прекрасно усвоила. Был хороший учитель. Но Калэб… Мне стало, невыразимо жаль его. В душе сожаление и злость сплелись воедино, из-за чего тошнота лишь усилилась. К такому откровению я совсем не оказалась готова.

Когда жестокость касается людей, которые тебе безразличны, сделать вид, словно ничего не происходит гораздо проще. Но когда дело касается самых близких, любые предохранители словно бы ломаются и ты просто готов убивать.

Я открыла глаза, часто заморгала и перевела взгляд на Калэба. Во сне он выглядел совсем беззащитным и таким юным. Я осторожно и уже по какой-то неожиданно возникшей привычке пригладила его непослушные волосы. Он почти, что сразу проснулся и сонно мне улыбнулся.

— Прости, не хотела тебя разбудить, — мой голос звучал глухо.

Теперь зная всю правду, я посмотрела на Калэба совсем иначе. Оказывается, у нас общего гораздо больше, чем мне думалось до этого.

— Я уже не хочу спать, — Калэб с трудом, но всё же поднял подлокотник, который нас разделял и, придвинувшись ближе, положил голову мне на плечо, устремив взгляд в иллюминатор. — Надо же, отсюда облака не выглядят таким уж и пушистыми, — в задумчивости проговорил друг.

— Да уж, подстава какая-то получается.

— Как думаешь, Лерри теперь на небе или нет?

— В смысле?

— Ну, Хэтти всегда меня учила тому, что люди, когда они умирают, попадают на небо, и только плохим туда запрещено входить. Вот я и думаю, где он теперь?

— Знаешь, я не могу точно тебе ответить на этот вопрос, но в кое-чем другом совершенно уверена.

— И в чем же? — Калэб заинтересованно посмотрел на меня.

— Лерой всегда будет жить в твоем сердце, — я приложила свою ладонь к груди Калэба.

— Правда?

— Да.

— Так значит, мы летим к твоей бабушке? — после недолгой паузы спросил Калэб, смахнув одинокую слезинку, скользнувшую по щеке.

— Именно, — я глубоко вздохнула, смутно представляя, как пройдет эта встреча и состоится ли она вообще. Всё же прошло уже немало времени. Я давно не та маленькая Розмари, которую бабушка называла Птичкой. Сильно ли я поменялась внешне? Узнает ли она меня? Искать ответы сейчас было лишним, нужно дождаться прилета и тогда всё станет ясно.

19

Солнце палило просто неимоверно. Мы втроем больше напоминали заблудших среди бескрайних песков пустыни путников, чем людей, которые только-только сошли с трапа комфортного самолета. К такой неожиданно высокой температуре мы оказались никак не готовы.

Вроде бы и удалось поспать и нас даже вкусно покормили в самолете, а всё равно такое ощущение, будто каток проехался раз так сто по нашим бренным тельцам.

— Я очень пить хочу, — захныкал Калэб, махая у себя перед лицом руками, создавая хоть какое-то ощущение прохлады.

— Сейчас что-нибудь купим, только не капризничай, — я и сама сейчас не отказалась бы от целой бочки прохладной воды, желательно, чтобы в ней было как можно больше льда.

Перекинув увесистую сумку с деньгами через плечо, я завязала в тугой хвост свои волосы и побрела вперед. Если бы хоть кто-то знал, какая огромная у меня сейчас сумма в руках, думаю, моя нога даже не успела ступить на дорогу, ведущую из стеклянного здания аэропорта. Это выглядело даже как-то нелепо. Некоторое время назад мне эти зеленые бумажки вообще нужны не были, а теперь придется свыкаться с тем, что в этом мире «балом правят» деньги.

— Надеюсь, ты