на не предназначенное мне, так покарай меня здесь же, ибо участь моя мною заслужена. И кару сию я приму смиренно и с радостью …
Двадцать восьмой, двадцать девятый …
«… Прости же меня, раба Твоего неразумного. Сохрани и наставь на путь истинный …
Тридцать первый, тридцать второй …
«… А коли найдёшь меня достойным нести Слово Твоё, благослови. И не будет нигде в мире более преданного и праведного слуги Твоего».
Тридцать пятый. Наконец нога коснулась твердой земли. Не оборачиваясь, Кальвин, как во сне, тем же размеренным шагом, не сбиваясь, побрёл дальше по дороге. Страх был более не властен над ним. Бог услышал его. Всевышний внял его молитве, он оставил ему жизнь земную и с ней же его, Кальвина, участь – нести миру Слово. Кальвин осознал это, когда услышал за спиной ужасающий не то взрыв, не то треск и испуганные крики конвойных. Мост, по которому он мгновение назад прошёл свои тридцать пять шагов, разлетелся в щепки и сгинул в водовороте. После этого рокового мгновения ни злоба стихии, ни людское невежество уже не были страшны Кальвину. В тот день он опять в который уже раз утвердился в выбранном для себя пути – проповедовать учение Христово. Проповедовать без страха и упрёка.
А город, власти коего два года назад выдворили его, Кальвина, вон, была Женева. Та самая Женева, в которую его занесло когда-то совершенно, может быть, случайно, и которая успела впитать три года его жизни. Три года, преисполненных труда, радости и борьбы. Он оказался здесь в самый драматичный момент, когда авторитет католичества потерпело фиаско, а новой евангелической Церкви ещё попросту не существовало. Немногочисленные женевские евангелики во главе с Фа-релем, оказавшись на распутье, пребывали в растерянности. Для утверждения новой Церкви у них не было ничего: ни единого замысла, ни частных конструкций, ни материала, чтобы эти конструкции заполнить. И никто не представлял, откуда это всё взять и как с этим управиться. Прежние католические традиции, что составляли уклад жизни всего города и каждого отдельного жителя, евангеликами были в одночасье отменены. Новых же традиций, насущно необходимых, никто людям не дал, а без них жизнь казалась немыслимой. Такое положение представляло немалую опасность не только для Женевы, но для всего движения евангеликов. Вернись город к привычным традициям, то есть к традициям папской церкви, как снова разразилась бы война с савойским домом, а может быть и с самим Берном. И что более страшное, авторитет евангеликов всей Европы, не сумевших удержать влияния над одним городом, скатился бы на дно.
Кальвин своим ясным умом, отшлифованным университетскими штудиями, тогда всё это понял. Понял и решился действовать. И начал он не с разрушения прежнего, этим с успехом продолжал заниматься Фарель, а с созидания нового. Во-первых, людям нужно было донести смысл нового исповедания. Для этого Кальвин сам составил небольшой катехизис. Он всё никак не мог решить, какие тезисы лучше взять за основу. После многих сомнений, если не сказать терзаний, он всё же решился использовать тезисы, что уже давно изложил в своей книге «СЬпзПапае ге1^1оп18 шзШиНо» («Наставление в христианской вере»). Совет города, не мудрствуя, катехизис этот напечатал и разослал по всем городским храмам, школам, больницам и книжным лавкам. Теперь все, кто мог читать, считали модным иметь у себя эту новую книжечку. Для тех же, кто читать не умел или не имел средств её купить, Кальвин с благоволения Фареля проповедовал эти тезисы в городском Соборе Святого Петра.
Вскоре Кальвина, этого серьёзного француза с болезненно бледным лицом, спокойным голосом, но строгим взглядом, узнал весь город. Не искушённый скромностью и воздержанием прежних служителей церкви, городской люд, шушукаясь, с уважением поглядывал в его сторону. А что? Хоть и молодой, однако не в кабаках бутылками звенит и не за юбками волочится. Целыми днями или за книгами сидит, или в школах да церквах закону Божию учит. Видно, что не для брюха своего живет и не для кошелька, зимой и летом всё в одном и том же платье. Видать и взаправду Богу служит да о душах наших печётся.
Задумывался Кальвин и о устроении в Женеве новой Церкви. Однако здесь он понял, что задачу сию ни за день, ни за год не решить ни ему, ни всем евангеликам Женевы. Церковь -это люди, кои воплощают духовную идею в русле доктрины. Идея – Евангелие, доктрина – «СЬпзБапае ге]^1оп1з шзШиНо». Всё это уже есть. Но новых канонов, полагающих основу традиций, не существовало. Не было и людей, способных принять и безоговорочно следовать новой доктрине. Таких людей не было ни в Женеве, ни где бы то ни было. Фарель? Способен лишь ниспровергать. Вире? Возможно, но из множества идей пока не выбрал для себя ту, ради которой мог бы пойти до конца. Фромэн? Нет. Кто-то еще? Нет. Едино лишь он, Кальвин. Он хотел увидеть новую Церковь, свободную от всего человеческого, но подчинённую лишь Господу. Он чувствовал, какой она должна быть, шёл к ней вслепую, почти наощупь. Но вот как воплотить свои чаяния в нечто вполне земное и вещественное он пока не знал. Единственное, что он чётко понимал, Церковь новая не должна никоим образом быть похожей ни на католическую, ни на какую другую, тем более что все другие канонами и устройством своими весьма повторяли церковь римскую.
Будь у женевских евангеликов чуть больше времени, они бы смогли придумать что-то достойное воплощения. Однако, времени не было, повседневная жизнь города требовала от новых пастырей определённости. С чего-то нужно было начинать. Фарель предложил городскому совету привести всех граждан Женевы к присяге верности тем идеям, что Кальвин изложил в своём катехизисе и которые ныне проповедовал в Соборе. Совет согласился. Для укрепления же в умах прихожан новых догм теперь уже сам Кальвин предложил прописать в присяге неукоснительное следование каждым гражданином нормам истинного христианина: скромности, смирению, воздержанию. За нарушение присяги назначалось строгое наказание. Строгость соблюдения прописанных норм полагалась единой для всех, будь то именитый богач или безвестный крестьянин. Совет, состоявший тогда из сторонников евангеликов, нехотя, но согласился и с этим. Прихожане же соглашались с ещё большей неохотой. Шутка ли? Вместо того, чтобы по вечерам кутить в тавернах, перемётываясь в карты, каждому гражданину теперь надлежало ещё до темноты вернуться домой и, прочитав главу из Евангелия, с молитвою мирно отойти ко сну. Единственным, что сдерживало недовольство паствы, было то, что сами проповедники без исключений и с ещё большей строгостью соблюдали эти
