— Дороговато для работы двадцатого века…
— Могу вернуть обратно, — как ни в чем не бывало отозвался Вован. — Для вас же старался. Неделю сторговаться не мог.
Вован потянулся было к чемоданчику, куда Пантов опустил икону, но патрон быстро закрыл крышку и отодвинул дипломат на другой конец стола.
— Пожалуй, я дам тебе две тысячи… и триста за работу и рвение. Мне как раз с французом расплачиваться. Он в меня чертову кучу денег вбухал, надо отблагодарить. А икона — как раз то, что нужно.
Он не спеша достал ключи из кармана, открыл ящик стола, вытащил пачку стодолларовых купюр и, отсчитав двадцать три банкноты, положил их перед помощником. Через мгновение чемоданчик с иконой исчез в глубине депутатского сейфа.
Вован, не скрывая радости, спрятал деньги в карман.
— Делать-то что с ними будешь? — Пантов прищурился. — Квартиру я тебе выбил, машина у тебя уже есть…
— Я подженюсь, Михаил Петрович. Отгуляю за ваше здоровье, вот только в Париж провожу. Дозволяете?
— Хозяин — барин. У тебя что, невеста объявилась?
— Да какая невеста! Так, телка одна из знакомого вам заведения.
Пантов насторожился:
— И кто же это, если не секрет?
— Да Клякса. Зовут ее Светкой, фамилией не интересовался.
Пантова как ветром сдуло с кресла.
— Ты вот что, сукин сын, к этой девице лапы не протягивай, — он схватил помощника за рукав. — Если узнаю, что ты с ней просто рядом стоял — вмиг отшибу. Уяснил?
Не ожидая от шефа такой прыти, Вован отдернул руку и сделал несколько шагов назад.
— А вам-то зачем эта проститутка, Михаил Петрович? — Вован обиделся и, измерив взглядом расстояние, отделяющее его от Пантова, с ехидцей задал второй вопрос: — Вам что, дочки спикера маловато?
Пантов в два прыжка очутился перед Неароновым, схватил его за грудки:
— Ты что, русский язык понимать разучился? Чтобы эту девчонку обходил за версту. Я сказал. А иначе… Пеняй на себя, гаденыш. До конца жизни за решеткой сидеть будешь. Я о том позабочусь. Помню я, как вы сначала угрозами выбили расписку, а потом полупьяного Бронзу затащили в ванну и полоснули ножичком. И про ограбленную старуху из Марфино…
Вован, до последних слов державшийся молодцом, вдруг закрыл лицо руками и бухнулся на устланный большим ковром пол депутатского кабинета:
— Не губите, Михаил Петрович. Не губите! Разве я мало для вас сделал? Разве не я выручал вас, был рядом в лихую минуту? Разве не я мотаюсь по области, союзников вам вербую…
Пантов понемногу менял гнев на милость. Он наслаждался, видя, что его вконец обнаглевший в последнее время помощник сломлен и повержен. Ничего, не грех повторить урок. Пусть Вован помнит, кто из них кто. Беспокоило Михаила Петровича лишь одно: этот проходимец Неаронов слишком много знал.
Пантов засунул руки в карманы и направился к столу. Бросил через плечо распустившему сопли Вовану:
— Ладно, вставай. Ковер уже весь промок от твоих крокодиловых слез. Я надеюсь, ты понял, о чем мы сегодня с тобой побеседовали? — в голосе Пантова послышалась сталь.
— Да, Михаил Петрович, — кротко ответил помощник.
Заседание 6 Париж. Елисейские поля 1
По вечерам после изнурительных, но бестолковых, ничего не решающих заседаний Сердюков подолгу засиживался в своем кабинете. Старался оттянуть время, когда нужно было возвращаться домой. Но и после полуночи дверь ему молча отворяла жена, каждый раз одаривая его презрительным взглядом. Порог дома он переступал с таким настроением, будто на плаху шел.
Теперь, по распоряжению Сердюкова, все папки с письмами жителей области на его адрес и ответами на них клали ему на стол. Вечерами, углубившись в изучение писем, Сердюков старательно изучал запросы, мнения и жалобы избирателей, но голова была занята другим. Иногда, как бы по служебным обязанностям, он приглашал для пояснения Леночку.
Как и прежде, до их поездки в Марфино, помощница придвигала стул и занимала свое обычное место с правой стороны от Сердюкова. Как и прежде, улыбалась уголками губ и понимающе кивала. Как и прежде, подрагивали локоны на висках и кабинет обволакивал приятный запах «Шанель». Сколько раз по поводу и без повода Сердюков дарил ей эти духи!
Но он видел, что Леночка изменилась. Со стороны казалось, что ничего в отношениях депутата и его помощника не произошло. По рабочим вопросам они понимали друг друга с полуслова, но прежней душевности уже не было. Стремительная и незначительная размолвка в Марфино после выхода заметки со временем переросла в глубокий душевный надлом. Но что больше всего тяготило обоих — ни Сердюков, ни Леночка не предпринимали никаких попыток, чтобы объясниться и освободить друг друга от душевных мук.
Правда, теперь Сердюков понимал, что дело совсем не в заметке.
Хоттабыч сдержал свое слово и представил Сердюкову журналиста Агейко. Несмотря на разницу в возрасте, они сблизились и теперь до поздней ночи сидели в обкуренной кафешке, которая располагалась напротив здания областной думы, пили водку и, ничего не скрывая друг от друга, говорили о женщинах. Сердюков о Леночке, Агейко об Эдите. И оба пришли к выводу, что виноваты в разрыве не женщины, а только они сами. Их мужская гордость, упрямство и нежелание понять любимого человека.
Честно признаться, когда они впервые пожали друг другу руки, Сердюков и не предполагал, что заносчивый и непримиримый журналист, каким он считал Агейко, окажется не только честным и приятным, но и самокритичным собеседником.
Расстались они уже дружески обнявшись на прощание.
Сердюков, отложив в сторону папку с документами, нажал на кнопку селектора. Шел девятый час вечера.
— Вызывали, Виктор Пантелеевич? — Леночка заученно улыбнулась.
— Ты еще не ушла домой?
— Вы же прекрасно знаете: пока вы здесь, я никуда не уйду.
— Раньше, наедине, ты называла меня просто по имени. — Сердюков все же собрался с духом, решил в этот вечер расставить все точки над «і».
Леночка промолчала.
Он поднялся из-за стола. Взять бы ее за плечи, прижать к себе, погладить по волосам — так, как он делал раньше. Но он продолжал стоять каменным истуканом.
— Между нами все кончено, Лена?
Она отвернулась, передернула плечиками:
— Это все ради вас, Виктор Пантелеевич. Ради вашей семьи. — В глазах девушки мелькнула боль. — Я вас очень прошу, давайте прекратим этот разговор. Поверьте, я не каменная и у меня тоже есть сердце. Мне так же больно вспоминать, что между нами было.
— В таких случаях говорят — расстанемся друзьями. — Сердюков сжал кулаки, чтобы унять поднимающуюся откуда-то из глубины звериную тоску.
