— У тебя же нет ни одного седого волоса, — сказал папа.
— Все равно, хочу, чтобы меня звали бабуленькой, не хочу быть Хильдегардой.
Я стояла, упрямая, ощетинившаяся. А они опять засмеялись, и мне было горько. Началась война: все против меня. С одной стороны — взрослые и их громкий смех. С другой — я и мое имя, такое грубое, смешное, давившее на меня, словно цепи. Потом мне сказали, что нужно быть умницей, пора идти спать, а папа нарочно добавил:
— Иди, Хильдегарда, надо слушаться старших.
Имя «Хильдегарда» словно ударило меня, и я, мотнув головой, сказала:
— Не хочу.
— Come with me[7], — сказала Нэнни О.
— Не хочу, не хочу.
— А ну-ка изволь слушаться, — сказал папа, уже совсем не смеясь, — слушайся, гадкая девчонка!
Меня унизили, я упрямо мотала головой, кричала «не хочу!», оттолкнула Нэнни О. Тогда папа встал, мама тоже встала, даже быстрее, чем он, она удержала его руку, но все равно было уже поздно — я усвоила еще одну истину: когда взрослые перестают надо мной смеяться, они пытаются меня запугать, и я отшатнулась. Я боялась этого высокого человека со светлыми глазами, хотя и знала, что он добрый; он меня одолел. Обогнав Нэнни О, я побежала наверх. Одна лестница, вторая, коридор, красная дорожка, дверь, я стучу, спрашиваю, можно войти? Я плачу, но тихо, лицо не исказилось, нет никакой икоты. Я слышу, как он кричит, чтобы я вошла, вхожу, и меня обволакивает что-то мягкое, ласковое. Руки, вязаный свитер с коричневым рантом по бежевому полю, очень нежная щека, губы в моих волосах, и запах, о, я до сих пор его помню, я вижу граненый флакон, черную пробку и черные буквы на этикетке. «Polo Ten» от Найза, он вдруг распространился по всему пляжу, этот запах, я слизываю его со своих рук и уже не чувствую ни соли, ни водорослей, а чувствую только «Polo Ten». Мне кажется, что я слышу его голос, такой любимый голос, и он перекрывает шум океана.
— Идем, Креветка, погуляешь с дядюшкой Боем.
А еще он называет меня морской блошкой. И стрекозой, и beautiful[8]. Но никогда не зовет Хильдегардой. Никогда!
На горизонте — мама. Я вижу ее белую шляпу среди тамарисков на молу, у нее степенная походка. Странно, что я не вижу шляп сестер и Нэнни О. Ну и хорошо: я буду купаться с мамой одна, под водой мы станем целоваться, это будут медленные поцелуи с пузырьками, я их очень люблю. Потом я вцеплюсь ей в плечи и скажу: тяни меня, я твоя утопленница, и буду смотреть на край моря, на край света за ее купальным чепчиком. Мы выскочим из моря вместе и побежим, чтобы «встряхнуться», как она говорит, моя мама. Как же я люблю ее, как люблю! Люблю кожу ее рук и шеи, она у нее такая чистая, такая тонкая, гладкая, что видно, даже не дотрагиваясь, до чего же она мягкая. А какая у нее походка, спокойная и размеренная, с гордо поднятой головой, как у женщин, несущих воду где-нибудь в Италии или еще дальше, на островах, покрытых пальмами, на Таити или в Нумеа, да, хорошая походка у мамы, у госпожи Макс Берто-Барэж, урожденной Анни Малегасс, дочери жителя Ланд и девушки из Бордо. Ее белая шляпа приближается и делается все больше.
Если приподняться немного, можно увидеть за ней снятую бабушкой виллу, Гюр Жеритца; это у басков такие названия, хотя ничего баскского в этом трехэтажном высоком доме с островерхой треугольной крышей, собственно, и нет. Балконы и ставни выкрашены, разумеется, в красный цвет, любимый цвет басков, но к этому, да еще к скатертям столовой, сводится весь местный колорит Гюр Жеритцы. И хорошо, что так, поскольку бабушка говорит, что терпеть не может всякого фольклора; бабушка по-местному пишется «гранни», но я зову ее Гранэ (имена здесь произносятся не совсем так, как пишутся по-французски. Маму, Анни, все зовут Аннэ, тетю Кати — Кетэ, а дядю Жаки — Жаки). Гранэ не любит боя быков и баскских танцев, это очень важная дама, высокого роста, с прямой спиной, она носит платья из суры, на шее у нее ожерелья, в ушах — серьги в виде сверкающих бриллиантовых шариков, которые она почему-то называет «сонями», а почему? Ведь бриллианты не могут спать, они всегда смотрят на вас, вот и у нее глаза на ушах, у бабушки Гранэ. Еще она не любит Испанию, нашу соседку, она находит, что мыс Фигье — облезлый, река Бидассоа дурно пахнет, а испанцы, даже богатые, лишены всякой изысканности. Надо же так мучить глотку, как делают они, когда произносят «р», а эти «о» и «а» на конце каждого слова, Боже, как это вульгарно! Из языков Гранэ признает только английский, считает, что из уст каждого англичанина, даже самого бедного, льется жемчужный поток и где-где, а уж в Англии-то коммунистов никогда не будет, добавляет бабушка Гранэ. По-моему, их-то, коммунистов, она больше всего и не любит в Испании, не любит гражданскую войну, которая с прошлого года бушует по ту сторону Бидассоа и вообще по всей стране. Мне не раз говорили, что надо молиться, чтобы скорее кончилось это безумие, эта братоубийственная война, и чтобы все-все коммунисты перешли в другую веру. Иногда мне хочется спросить Гранэ, в какую же веру должны перейти коммунисты? Но я не спрашиваю и правильно делаю, Гранэ назвала бы меня дерзкой девчонкой и ответила бы: спроси у отца. А папиных проповедей я не желаю, вот и все.
О, что за ужас! я вижу, как за мамой бредут мои сестрицы. Они уже прошли через ограду между молом и пляжем. Нэнни О не видно, наверное, она еще больна. А мама увешана сумками, в них халатики, железные ведерочки и деревянные лопатки сестер. Жизель, восьми лет, несет сачок, а шестилетняя Надя — целлулоидного голыша. До чего же противные эти девчонки, им мало песка и моря, им нужны еще игрушки! Сразу, как придут, займут все место под тентом и в ожидании купания начнут играть в продавщицу, в почту, а то и в церковную службу, если взяли с собой, как вчера, запрестольный образ, подаренный Жизели по случаю первого причастия. Насколько я люблю маму, настолько этих двух, право… Мне так хотелось бы иметь брата, старше меня. У Сабины де Солль, моей любимой школьной подруги, есть старший брат, Ги. Он такой смешной, шикарный и очень любезный, он гуляет всегда в сапогах и кавалерийских брюках, постукивает по сапогам стеком с ручкой из рога косули. По воскресеньям после обеда он учит Сабину танцевать румбу. Он ходит на математическое отделение лицея Лоншан в Бордо. Наши дома стоят почти рядом, иногда, идя в школу, я встречаю его на улице Трезорери, или на Фандоде, или на улице де ля Курс, и он всегда первым здоровается со мной. Один раз он даже ходил со мной на развалины дворца Гальена, до которых от моей школы Сердца Иисусова рукой подать, а я и не знала про них, просто не замечала, привыкла их видеть, не понимая, что это. Он рассказывал мне про римлян, про их особую любовь к удобствам, про их бани, гимнастические залы, он был бесподобен, а потом сказал Сабине, что я развитая для моего возраста. Он считает, что по уму тебе можно дать четырнадцать лет, сказала Сабина, и я была так рада!
— О чем мечтаешь, душечка?
Это подошла мама, она положила все, что несла, под полосатый, белый с красным, тент и попросила девчонок пойти поиграть в сторонке. И она встает на колени рядом со мной, а я лежу, как сфинкс. С удовольствием, словно впервые, разглядываю то, что знаю наизусть: темно-синий шерстяной купальник с круглым вырезом спереди и юбочку, прикрывающую бедра до середины. Мама не любит вызывающих одеяний и за то время, что мы в Андае, не сильно загорела, но это неважно, я считаю ее красавицей, я кладу руку на ее правое запястье, какая нежная кожа.
