Надо же, позади детей я вижу сестру Мари-Серафину из мурлосской мастерской, интересно, что она тут, в Собиньяке, делает? Если бы время позволило, я подошла бы после церемонии поговорить, может, она рассказала бы что-нибудь о Сюзон, а то никаких вестей от нее не получала после новогодней открытки, в которой, собственно, почти ничего и не было. Через неделю после несчастного случая я сидела у нее одна, Сюзон взяла меня за руку и сказала:
— Я спаслась только благодаря ему, благодаря мсье Бою.
— Да? Как же это так, Сюзон?
— Он научил меня плавать. Даже со сломанной рукой и ногой я смогла поплыть, это благодаря ему, я этого никогда не забуду.
— Что ж, правильно.
Она молча посмотрела на меня из-под марлевой повязки своими огромными глазами, а потом сказала тихим, но твердым голосом:
— Я больше не хочу Пьера, Мария Сантюк.
— Но почему же, милая?
— Больше не хочу, и все. И вообще никого не хочу, останусь старой девой, как вы, так мне будет спокойней.
— Но Пьер-то будет страдать. Хочешь, чтобы он стал несчастным?
— А я? Какая я сейчас? Какие мы все? Идите, Мария, скажите ему, идите.
— Я? Почему я, это же не мне…
— Нет, нет, вам, как раз вам, идите к нему.
Спорить с ней я не могла. Я-то думала, что было бы хорошо ей выйти за Пьера. Было бы хорошо и для нее, и для мсье Боя. Я, конечно, знала, что было у нее с мсье Боем. Дело молодое, кому это вредило. Вот если бы эта любовь затянулась, то могло бы все плохо кончиться: ведь мы помним, чем у покойного хозяина это обернулось, у бедняги. Я поговорила с Пьером, передала ему слова Сюзон, он очень переживал, но выслушал с достоинством и мужественно. Я буду ждать ее, мадам Мария, сказал он, сколько надо, столько и буду ждать мою Сюзон. А вот сестра его Элиза, эта гордячка с разноцветными глазами, стала искать ссоры. Мало, говорит она мне, мало им было переломать бедной Сюзон руки и ноги, так теперь они хотят поломать ей судьбу.
— Кто это они? — сурово спросила я.
Ишь ты, какая недобрая душа! Нет, с такой золовкой Сюзон бы не ужилась, руку даю на отсечение, она ведь не любит, чтобы ею командовали, чтобы ей навязывали то, что ей не по душе. С прошлого года она работает вышивальщицей в Даксе на магазин «Кампанье и сын»; это хороший магазин возле Горячего Источника, белье их ценится, и, говорят, хозяйка очень довольна Сюзон. А здесь остались Иветта да я, только мы и вспоминаем ее. Да еще Хильдегарда, когда приходит ко мне на кухню, но такое теперь случается редко. Девочка стала замкнутой, а ведь такая веселенькая была до несчастья, такая живая. Разве можно сравнить ее с Жизелью и Надей? Вон они стоят, такие миленькие, такие задумчивые, рядом со своей мамочкой. Хильдегарда стала суровой, уж не ластится, как прежде. Давеча госпожа Макс сказала мне:
— Хильдегарда меня огорчает, Мария Сантюк, она напоминает мадам Жаки, когда ее бросил первый жених.
— Мадам права, — сказала я.
Да уж, госпожа Макс была права и даже больше, чем ей казалось. Всякие обручения бывают на свете, и все они благословляются свыше, если душа открыта. Между мсье Боем и Хильдегардой была дружба вроде обручения: стоило посмотреть на них, когда шли они на пляж или когда оттуда возвращались. Их лица светились счастьем, любо-дорого смотреть, она была словно пташка, которую выпустили на волю, а он обращался с ней, как с женщиной, и от этого она хорошела. А теперь она почти дурнушкой стала. Непричесанная, взгляд какой-то потерянный, ничего не ест, сидит молча весь обед перед полной тарелкой. И в школе — то же самое. Даже если бы семья не переехала из-за войны из Бордо в Собиньяк, монашки все равно не взяли бы ее обратно в школу: она перестала учить уроки, отказывалась отвечать на вопросы. Госпожа Макс такая терпеливая, никогда не ругает ее, даже когда та перестает молчать и начинает говорить страшные вещи. Например, как в тот раз, когда на стене мэрии вывесили объявление о всеобщей мобилизации, а в церкви стали бить в набат.
— Война, Хильдегарда, — сказала госпожа Макс, белая как полотно.
— Вот и хорошо, — ответила эта малютка.
А когда через несколько дней господин Макс уезжал на фронт, она совсем холодно, почти не разжимая губ, сказала ему «до свидания» и все. Ни доброго слова, ни ласкового напутствия, ни обещания писать письма. Ничего. Господин Жаки остался в Бордо, в санитарной службе Красного Креста. Я знаю, он человек недобрый и особенно не любит детей, но все равно он не заслужил замечания Хильдегарды:
— А в Бордо тоже есть риск, что вас убьют?
Ну и сцену закатила тогда госпожа Жаки, до сих пор помню. Уж она кричала, кричала, а у той в ответ — только сжатые зубы. Если бы она могла тоже поплакать, Хильдегарда. По-моему, один или два раза она всего и плакала после смерти мсье Боя. Однажды я ее увидела в сарае, возле голубой машины: обняла колесо и рыдает, и рыдает, слезы ручьем льются. Я подошла, опустилась на колени, руку положила ей на голову, а она вздрогнула, подскочила, как будто я ужалила ее, и убежала. Прямо как кошка дикая. Вечером она пришла ко мне на кухню, и я сказала, что думаю о ней, что молюсь Господу, чтобы он смягчил ее горе.
— Твой Господь — старый идиот! — крикнула она тогда.
— Хильдегарда!
— Идиот! — закричала она опять. — К тому же глухонемой и слепой.
— Да замолчите же!
— И он мертвец, слышишь, Мария Сантюк, мертвец, мертвец, мертвец!
Чего это я сама себе рассказываю? Почему ты не молишься, как все, Мария? Разве не лучше молиться Богородице, чем предаваться черным мыслям, вспоминать богохульства страдающей девочки? Вот хозяйка кончила немой разговор с сыном, оборачивается, видит семью де Жестреза, пожимает им руки, целует барышню. Церемония окончена, господин кюре возвращается к воротам, за ним идут хор и дети из церковной школы. Прощай, мсье Бой, любимое дитя мое, завтра я приду сюда одна, мы побудем вдвоем, я приведу в порядок цветы на могилке, поговорю с тобой о твоей жизни, потом схожу ненадолго к могилам семьи Сантюк, по ту сторону от памятника погибшим солдатам. Ага, сестра Мари-Серафина увидела меня, она идет ко мне, я смогу спросить ее… Но что это, мерещится мне, что ли? Кто там идет по центральной аллее? Кто идет к могиле Малегассов? Да нет, я не сплю, это Сюзон Пистелеб пришла навестить могилу. Его могилу. Два года спустя. Такая же милая, красиво одетая, в черной шляпе, которая ей идет. Красивые волосы, тонкая талия, гордо поднятая, как всегда, голова. Никаких следов от аварии. Сюзон, она из тех, кто выживает. А с ней под руку идет Хильдегарда, у меня даже сердце заколотилось. Хильдегарда пришла на кладбище, пришла, как все, аккуратно причесанная. В ее личике появилось что-то новое, вернулось что-то знакомое, и она даже стала немного похожа на ту, прежнюю Хильдегарду.
Онес — Париж Сентябрь 1970 — январь 1973 Перевод В. А. Никитина
