энергично закивал, как будто вспомнил, что у него и по этому поводу был заготовлен монолог.
– Вот это самое нестерпимое на свете. Знаешь, до меня только тут вот, когда я гулял, дошло, что больше не существует дома, где мы с женой жили. Ты знал? Весь район весной снесли, там теперь многоэтажки будут.
– Я не знал.
– Ну, не важно. Я подумал об этом и остановился прямо посреди улицы, в меня аж человек чуть не врезался. Моего брака ведь тоже нет, от него ничего не осталось. Детей у нас нет, квартиру продали, делить нам нечего. Я даже не скандалю с бывшей женой, ее просто как будто нет и никогда не было.
– У меня Вконтакте есть пару фотографий с вами.
– У тебя и твои фотографии из 25 лет есть. Это не про воспоминания. Я все и так помню. Я про то, как сказать, что я шел и впервые прямо понял – ну вот как поймешь, что кипяток горячий, если в тебя им плеснут, – что прошлого не существует, у меня его нет. Годы прошли, я что-то пережил, но с тем же успехом мог и проспать на печи. Я оглядываюсь и ничего не могу использовать из того, чем тогда жил, ничего этого не существует.
– Как ничего? А книги? Столько всего ведь прочитал.
Волгушев подпер голову кулаком, тяжело вздохнул и тут же рассмеялся картинности жеста.
– Ну да, ну да. Я сам себе заготовил ответ, что часть этой боли я отдаю обратно, когда как живую переживаю давно мертвую, выпавшую из контекста, существующую в уже несуществующей культуре и написанную мертвым человеком для мертвых читателей книгу. Но это я так говорю просто из любви поговорить. Шел, придумал, вот повторяю. Я не очень в это верю, если честно. Как будто если нет живого человека, которому я бы мог об этой книге рассказать, то она все равно что не прочитана.
– Ну мне ты всегда можешь рассказать.
Волгушев посмотрел на него, подумал и сказал с улыбкой:
– Видно, не всякий живой человек подойдет.
Плавин тоже подпер голову рукой:
– На меня самого иногда какая-то, как сказать, иррациональная, наверное, тоска накатывает. Вроде бы нужно сказать «по упущенному», но что я в своей жизни прямо уж упустил такого? Актером я, что ли, мог стать? Ничего не упустил, ничего большего и желать не мог. А как тогда назвать, что я вспоминаю пару недель, когда Лёля была уже беременна, но мы еще не знали кем и все обсуждали, как назвать, если мальчик, а как – если девочка. Мы были так счастливы, что у меня как будто уже были эти два ребенка – и мальчик, и девочка. И сейчас я вспоминаю те дни, те недели, и мне так грустно почему-то, что та девочка так никогда не родилась и никогда не родится.
– Достал малец?
– Нет-нет, совсем не то. Ну ты совсем, что ли. Я обожаю его. Как скажешь иногда. Просто ту девочку я бы тоже обожал. Понимаешь? Как будто у меня отняли часть счастья, хотя никто ничего не отнимал, конечно, это все только игра воспоминаний и, ну, впечатлений каких-то. И вот вроде только обман памяти, а тоска самая настоящая.
Волгушев посмотрел на него пристальнее обычного и пару секунд что-то напряженно обдумывал. Затем спросил:
– У Лёли выходной завтра?
– В субботу-то? Ну естественно.
– Если хочешь, я днем могу с парнем сходить погулять.
– Да зачем, мы сами с ним погуляем.
– Нет же, дурила, вы дома, может, лучше побудьте, муж с женой.
Плавин озадаченно спросил:
– И что же нам делать?
– Ну уж мало ли дел. Википедию почитайте вслух, на ютубе что-нибудь развивающее поглядите.
Плавин колебался.
– Да просто согласись, что ты думаешь. Мне в город ехать лень, а так мы с мальцом просто в торговом центре походим, поедим, игрушки порассматриваем. Как говорится в пословице: и волки сыты, и сено цело. Он же и так у вас каждую ночь поперек кровати спит, чего с ним еще днем сидеть.
– А вдруг ты его потеряешь?
– Не надо из меня злодея лепить. Буду держать за руку все время и Лёле фоточки с ним слать каждые полчаса.
– Ну, это уже перебор.
Волгушев сделал бровями вопрос «так какой итог?». Плавин нахмурился.
– Ну, предложение выгодное, конечно.
– Конечно.
– У Лёли надо только спросить.
– Спроси. Я выхожу в двенадцать, решите до этого.
На этом они разошлись по комнатам.
Волгушев ужасно устал, но уснуть от разговора не мог и поэтому стал смотреть в наушниках ютуб. Посмотрел обзор на пару шаурмичных в районе, куда все собирался, да так и не добрался пока. Посмотрел, как Юрский читает «Евгения Онегина». Посмотрел видеоблог канадской баскетболистки, которая, оказавшись в Москве, поочередно искала Кремль (в туристических целях) и Курский вокзал (ее новосибирское «Динамо» ехало играть с «Динамо» курским). Улыбчивая, богобоязненная (у нее на канале было видео, как она каждое воскресенье по утрам читает Библию), она не могла ничего знать о Венедикте Ерофееве, и однако лучшей экранизации тот и просить не мог бы.
Рекомендации, как всегда, выдавали ему книжных блогеров, которых он обычно презирал даже хуже блогеров политических («покупать сотнями бумажные книги, когда даже на плохой телефон помещаются тысячи бесплатных!»), но тут нажал одну. На экране была красивая 13-летняя девочка в белом вязаном свитере и в больших круглых очках. Ее длинные каштановые волосы, спадающие на грудь, по бокам закрывали голую шею ровно настолько, чтобы детское подражание кокетству взрослых женщин не перешло в настоящее кокетство. Девочка серьезно, но не рисуясь, приятным, уже сломавшимся голосом с хрипотцой рассказывала, как ведет тетрадки с записями о прочтенных книгах, и объясняла, зачем вообще это делает: «Чтобы, если захочется вспомнить, как звали главного героя книги, можно было просто открыть дневник и прочитать». Волгушев не подумал: «А можно еще загуглить», – потому что девочка стала показывать, как «тематически» (ее слова) уснащает страницы дневника рисуночками в зависимости от сюжета книги. Волгушев не подумал: «Хороши книги, которые укладываются в рядок сердечек и два рандомных диккенсовских имени», – а, наоборот, ощутил острый укол в груди – и эти сердечки на полях, и розовые нежные губы, и румянец свежих щек, и детскую веру в то, что любые пришитые к картону бумажные листы с буквами
