до еженедельных поездок в Троице-Сергиеву лавру и чтения работ Николая Бердяева или о. Павла Флоренского.
Для Харитонова одним из первых случаев соприкосновения с православием было крещение душевнобольного сына Елены Гулыги Петра в 1974 году (1: 279). Мальчик этот – всеобщий любимец; мать считает его похожим на принца Бальтазара Карлоса кисти Веласкеса, Харитонов дарит ему подарки (отрез черного бархата на курточку), а Владимир Щукин сочиняет песню, используя придуманную Петей строчку «один солдатик упал на снег» (к удивлению знакомых, Щукин отметит песню посвящением «Принцу Больтозавру Карласу»; «Зато тут есть слово „боль“», – говорит Харитонов, благосклонно воспринимающий любые ошибки и сбои письма). Крестной матерью Пети станет Аида Зябликова (прокомментировавшая свою роль в абсолютно харитоновском духе «ежебуквенных событий»: «Моего имени нет в Святцах, но если убрать палочку, получится „Лида“»), крестным отцом – Харитонов (на тот момент некрещеный)[518].
Поначалу ироничное (Харитонов утверждает, что певчие в церкви исполняют песню Кола Бельды «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним»[519]), отношение Харитонова к религии постепенно становится все более заинтересованным. Вероятно, для Харитонова был важен пример его друга Евгения Сабурова, принявшего крещение и ставшего одним из ближайших соратников о. Александра Меня[520]; также на почве интереса к православию Харитонов будет много общаться со своей давней вгиковской знакомой Алиной Шашковой (1: 270) – это общение ознаменуется их одновременным крещением в 1977 году[521]. При том что Харитонов никогда не пытался жить по церковному календарю, его очевидно занимали стилистические ресурсы православия; теперь он носит монашеские четки[522]и крестик на синем гайтане[523], прилежно изучает Библию, сборники молитв и жития святых[524], в его квартире появляется икона Николая Чудотворца[525] и машинопись «Райской лествицы» Иоанна Лествичника[526], а на одной из стен – фигуры летящих ангелов (нарисованные художницей Еленой Николаевой)[527]. «Православие было для него национальной верой (но не знаменем – он не был славянофилом), неразрывно связанной со всем русским. Он любил церковные книги, превосходно знал Библию, перечитывал молитвословия и жития святых, все было созвучно его положению в жизни, его вынужденной аскезе и затворничеству. Пышная атрибутика византийского культа, сам церковный запах, потрескивание свечей – все шло его ощущению мира, его этическому пониманию красоты», – вспоминает Николай Климонтович[528]. Вероятно, тогда же в круг чтения Харитонова входят работы Василия Розанова и Константина Леонтьева, в которых православие связывается с русским национализмом, консерватизмом и юдофобией.
Необходимо, однако, отметить, что сама возможность подобных занятий (рисования ангелов на стенах, штудирования религиозной литературы и тому подобного) обусловлена конкретной исторической ситуацией: одним из ключевых отличий позднего брежневизма от предшествующих ему периодов советской истории была реабилитация приватности; в частности, квартира гражданина – в совершенно буржуазном духе – понимается теперь как непрозрачное, закрытое от чужих глаз место, на которое не должна распространяться политическая власть: «Впервые в истории (и задолго до горбачевской „перестройки“) советский режим оставляет свои амбиции по формированию среды обитания граждан; следствием этого становится окончательная деполитизация жилища»[529]. Впрочем, все это справедливо не только для личных квартир; как показывает Алексей Юрчак, «длинные семидесятые» характеризуются двумя сложными взаимообразующими процессами – чем более ригористичной и громоздкой становится государственная идеология, тем больше свободных («вненаходимых») пространств появляется в жизни советских граждан[530]. Обе тенденции только нарастают; новая советская Конституция, принятая 7 октября 1977 года и официально закрепившая «ведущую и направляющую роль КПСС» в управлении СССР, знаменует апогей власти, достигнутый партийной бюрократией. Высшая номенклатура КПСС может спокойно наслаждаться своими привилегиями, но принцип «стабильности кадров» (с 1964 года обеспечивавший поддержку Брежневу) все более входит в противоречие с амбициями чиновников среднего и нижнего звена – ибо отменяет любую вертикальную мобильность в партаппарате. Прямым следствием этого оказывается расцвет коррупции на местах: «Перспектива карьеры еще давала чиновнику надежду дождаться своего времени, когда доля привилегий будет значительно выше средней. Но карьерная стагнация брежневского времени подрывала эти надежды и заставляла задуматься о возможности приобщиться к плодам „своего“ участка экономики уже сейчас, использовать монопольную власть в личных целях»[531]. На еще более низком уровне – уровне простых граждан – широко распространяется использование в собственных интересах любых государственных фондов (казенного имущества, рабочего времени и так далее)[532]и блат: «Практики блата стали нечаянно возможными благодаря действиям государства, и, таким образом, могут рассматриваться не только как „извращенное“ следствие централизованной системы контроля, но также как создание „человеческих характеристик и человеческого поведения“, необходимых для функционирования этой системы»[533].
Харитонов отлично осознает и умело использует особенности сложившейся ситуации. Руководство Школой нетрадиционного сценического мастерства почти не приносит ему денег, но зато обеспечивает творческий простор и свободное время; «Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать», – подытожит Харитонов свой трудовой опыт через три года (496). Действительно, от студии Харитонова иногда требуют участвовать в официальных мероприятиях, вроде празднований Дня Победы[534], но в остальном Школа практически полностью независима; Харитонов договаривается о выступлениях на разных площадках, ставит номера «Последнему шансу», в частном порядке занимается с заикающимися и общается с огромным количеством людей: «И все-таки работа место знакомств, хотя она и оплачивается государством» (225). Среди наиболее важных знакомств 1977-го – поэтесса Татьяна Щербина, пишущая статьи о пантомиме[535], руководитель киевской студии танца «Мимикричи» Владимир Крюков, применяющий харитоновскую теорию контрапоста для обучения актеров[536], а также пришедший лечить у Харитонова заикание Михаил Файнерман[537]. Ученик покойного поэта Симона Бернштейна и создатель оригинального поэтического жанра «клотов»[538], Файнерман станет частым собеседником Харитонова и познакомит его со своим другом – поэтом Иваном Ахметьевым[539].
Увы, довольно скоро это положение вещей оказывается нарушено очередным скандалом. В начале 1978 года Школа нетрадиционного сценического мастерства выступает в Новосибирске на слете самодеятельных коллективов.
Мы выходим и в течение 15 минут играем какую-то безумную и абсурдную балетную импровизацию. Все это снимает телевидение. В конце с кого-то соскакивают колготки, и мы быстро заканчиваем выступление безумным пируэтом, подтягивая эти спавшие колготки. Среди гробового молчания зала раздается истошный женский крик «Браво!» Мы уходим, на нас сразу накидываются какие-то люди и спрашивают, кто мы такие и откуда приехали. «Студия Евгения Харитонова, – гордо объясняем мы. – Город Москва», —
вспоминает Александр Самойлов (1: Спустя некоторое время выясняется, что далеко не всем зрителям понравилось увиденное: «Через месяц некие „ташкентские доброжелатели“ присылают в ВЦСПС письмо с
