тридцатью фотографиями нашего выступления, где речь шла о том, что „вот чему нас, провинциалов, учит Москва, какие-то студии Евгения Харитонова!..“» (1: 277). Начинается тягостное разбирательство: Харитонов ходит на собеседования в культурно-массовый отдел ВЦСПС, дает объяснения в горкоме КПСС и несколько раз принимает на занятиях проверяющих. В конце апреля харитоновскую труппу привлекают к участию в мероприятиях, посвященных открытию XXVIII съезда ВЛКСМ (521), что поначалу кажется хорошим знаком: «И тут позвонили из ЦК комсомола в клуб попросили дать народ из кружка статистами в концерт на съезд комсомола. Такой козырь моей дирекции на случай нападок на них за мой кружок» (225). Проблема в том, что как раз весной 1978 года ЦК КПСС принимает решение ужесточить государственную политику в области художественной самодеятельности. Соответствующее Постановление, опубликованное 2 апреля 1978 года в «Правде», однозначно воспринято всеми чиновниками от культуры: «В конце 70-х – начале 8о-х годов во исполнение Постановления ЦК КПСС „О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества“ от 1978 года количество смотров и конкурсов, фестивалей и обменных концертов резко сокращается, а репертуарные рамки еще более ужесточаются»[540]. Сочетание обстоятельств оказывается максимально неблагоприятным – ив июне 1978 года[541], после бесплодных оправданий, Харитонов вынужден написать заявление об увольнении из ДК «Москворечье» (224; 1. 277).
Произошедшая история – помимо того что оказывает гнетущее воздействие на Харитонова и делает его еще более мрачным – будет иметь и одно довольно неожиданное следствие. Харитонов – очень трезво – не связывает увольнение из ДК «Москворечье» со своими «подпольными» занятиями литературой, «несоветским» образом жизни и возможными происками силовых органов. Показательно, что встретив на упомянутом концерте в честь XXVIII съезда ВЛКСМ сотрудника КГБ, в 1976 году проводившего с ним «профилактические» беседы, Харитонов запишет (демонстрируя завидное спокойствие и понимание ситуации): «Столкнулся и с моим Собеседником позапрошлого лета, поздравляю, говорит, что вас сюда пустили. Лестно бы думать что у него был наряд посмотреть за мной, но, просто нас всех кого можно собрали и их, и мы совпали» (225–226). И, далее, про разгорающийся в ДК скандал: «И с письмом на кружок лестно подумать что дело тайных инстанций, но тоже, просто циркачка, руководительница циркового кружка, сводя счёты с клубной дирекцией, решила навлечь на них гнев профсоюзов (?)» (226).
Но, кажется, деформированное сознание «подпольного человека» уже не может обходиться без «тайных инстанций»; примерно с осени 1978 года Харитонов начинает активно (а порой и почти навязчиво) рассуждать о «еврейском заговоре».
Генезис этой внезапно открывшейся харитоновской юдофобии представляется довольно сложным: здесь и объективные наблюдения за культурной жизнью СССР (в которой евреи – «переводчики, инсценировщики и детские поганые писатели», по ядовитой аттестации Харитонова [2б2], – действительно играли заметную роль), и антисемитские обертоны православия и «русской идеи» (все больше увлекающих Харитонова), и довольно специфический круг чтения (вроде «Людей лунного света» Василия Розанова), и вновь ожившие – под влиянием брежневских заигрываний с русским национализмом – детские впечатления эпохи «борьбы с космополитами» (в одном из текстов Харитонов сочувственно вспоминает «Мудрое сталинское решение [1949 года] о раскрытии псевдонимов» [263]).
Помимо того что вера в «дергающих за ниточку жидов» (2б2) позволяет удобно объяснить профессиональные неудачи (изгнание из ДК «Москворечье»), она (от противного) облегчает и поиск собственной национальной идентичности («По отдельности многие из них, может быть, и достойны любви. Безусловно. Но вместе они Евреи. И или они или мы. А если мы все будем мы, это значит будут одни они. Не может человек с длинным носом спеть русскую песню» [283]). Именно в это время Харитонов начинает носить косоворотки (2: 160), открывает для себя разработанную авторами «Нашего современника» теорию «единого потока» («История, государство, Царь, Екатерина, Великая революция, Ленин и Сталин, новое дворянство, мощь развившегося государства (или его загниение византийский распад) – а почему победили в войне?» [283]), путешествует по знаковым для великорусской мифологии городам вроде Киева («мать городов русских»)[542], Ярославля (один из важнейших пунктов открытого ранее «Золотого кольца России»)[543] и Старой Руссы (место, где Достоевский писал «Бесов»)[544], завязывает контакты с фольклорным ансамблем Дмитрия Покровского (чуть позднее с ним начнут сотрудничать и Феликс Иванов, и Иван Овчинников)[545]и с националистами Новосибирска[546], составившими потом костяк местного отделения Общества «Память». Как отмечает Ярослав Могутин,
апогеем «реакционности» стал последний период жизни Харитонова. Я располагаю свидетельствами его знакомых, которые связывают это с поездкой Евгения Владимировича на родину, в Новосибирск, летом 1978 года: «Когда он вернулся, было такое впечатление, что его основательно „накачали“ всем этим, с ним невозможно было общаться, так он был увлечен своими новыми идеями. Через некоторое время его юдофобия приобрела гипертрофированные масштабы, он мог звонить кому-то, какой-то своей знакомой еврейке, и начинал разговор так: „Ну что, готовитесь к нашей Олимпиаде?!“ После этого устраивал двухчасовую „промывку мозгов“, доходил до полной истерии, безжалостно разрывая многолетние дружеские отношения. Он был совершенно искренне увлечен этой новой идеологией». Позднее оказалось, что называется это просто – «Память»[547].
Подобная позиция означает если не полный разрыв, то, во всяком случае, дистанцирование от либерального мейнстрима советской интеллигенции, составляющей большинство в литературных кругах, где обретается Харитонов. Зачитывая публике фрагменты новых текстов, Харитонов играет на различии между «первичным» и «вторичным» (в терминологии Бахтина) автором: спровоцировав сначала ссору или скандал своими одиозными обобщениями («Там где нужен товар, хоть товар для душевного употребления, для еврея поле. Все подделки – кино, переводы художеств с других языков, все поле евреям. И по относительным расценкам, по рынку, их товар тоньше, хитрее. В нём больше подмешано души и международной человечности» [257]), он затем невинно изумляется остроте читательских реакций, списывая все на «литературную маску» (Михаил Айзенберг: «Он как-то делано удивился и возразил в том смысле, что зачем же так реагировать – это же литература»[548]). И, разумеется, терпеть подобную игру готовы далеко не все; с Харитоновым разрывает отношения Марианна Новогрудская[549], от него явно отдаляется Михаил Айзенберг («Потом мы заочно поссорились. Я был чем-то огорошен и обижен в его писаниях, может быть и не зря» [2:138]), а Михаил Файнерман, продолжая общаться, кажется, сам изумляется своему терпению («Хотя Женя, сукин сын, и пишет: „Международная человечность4. Вообще. Если бы ты видел, что он тут теперь пишет, ты бы удивился, как я с ним вожусь. Я и сам порой удивляюсь», – сообщает он Науму Вайману[550]).
Все это, впрочем, нисколько не останавливает Харитонова.
Он словно
