бы находит какое-то мрачное утешение в новой роли провокатора и «интеллигентного Люцифера»[551], разыгрываемой им при каждом удобном случае («[Харитонов] в гостях у Лунгиных разгоряченно отстаивал свой образ жизни с позиций „европейского аморализма“»[552]) – но чем дальше, тем сильнее эта роль сопряжена с депрессией и одиночеством. По всей видимости, несмотря на активную светскую жизнь, определенная склонность к уединению всегда была внутренне присуща Харитонову. Проведший первые семь лет жизни в Сталинске, в разлуке с родителями, он, кажется, с детства ощущает отчуждение от собственной семьи[553]; легко заводящий дружбы и чарующий людей обаянием, он принципиально не употребляет само слово «друг» (Елена Гулыга: «Все у него были только „знакомые“»[554]); наслаждающийся изобилием мимолетных любовных связей, он иногда плачет по ночам от одиночества[555]. Обострившееся ощущение собственной гениальности[556] и скандальный поворот к почвенничеству только усиливают харитоновскую потребность отстраняться от людей («Я КАК РЕДКОЕ ИЗДАНИЕ ДОЛЖЕН ВЫХОДИТЬ В СВЕТ ИНОГДА» [209]). В итоге возросшая замкнутость Харитонова приводит к тому что вокруг его личности – воспринимаемой теперь в качестве «одиозной, знаковой и трагической»[557] – начинает циркулировать огромное количество самых странных слухов: предполагают, что Харитонов развлекается «эстетскими укольчиками» (2: 134), рассказывают о черных мессах, которые он служит в компаниях друзей «нагишом, с крестами на причинных местах»[558], утверждают, что «его поддерживает могущественный клан голубых, некая элита» (2: 134), и передают мрачные истории, как он чуть не совершил самоубийство («Надел, говорит, петлю на шею, и так сразу хорошо стало и покойно, что постоял и передумал»[559]).
Единственным по-настоящему близким человеком в этот период остается для Харитонова Иван Овчинников, довольно часто приезжающий в Москву из Новосибирска. В 1978 году окончательно перебирается в столицу – для учебы в Литинституте – и Нина Садур («Еще меня в столице, можно сказать, подхватил на руки Женя Харитонов», – вспоминает она[560]). В обществе новосибирских авторов Харитонов, кажется, чувствует себя немного лучше – они не сомневаются в его исключительности, а к тому же разделяют почвеннические и антисемитские сантименты. «Как Ваня находчиво сказал – Ваня, говорю, ты все говоришь жиды, жиды, а ведь Господь их избрал для откровения и Христос из них вышел – а потому, говорит, и избрал, что самый испорченный народ, с них надо было начать исправлять людей», – с удовольствием записывает Харитонов (263). Но, несмотря на эту поддержку, мотивы одиночества, монашества, отречения и аскезы продолжают овладевать сознанием и текстами Харитонова. У этого процесса есть как экзистенциальное, так и сугубо литературное измерение; и потому показательны имена авторов, интригующих теперь Харитонова. Это все тот же Анатолий Маковский, бросивший работу в НИИ систем и с 1978 года ведущий жизнь бродячего поэта[561] («Толик МК. молодец, понял давно что тут нечего собирать и копить а написал и выбросил» [237]), это «сокровенный эзотерик»[562] Владимир Казаков, исследующий драматургию молчания[563] (Николай Климонтович: «В это время он [Харитонов] дружил с Владимиром Казаковым, который говорил, что он, Казаков, настолько уже писатель, что теперь не будет ничего писать, как в конце жизни Крученых»[564]) и это создатель герметичной «монтажной» прозы Павел Улитин, известный Харитонову по восторженным рассказам Михаила Айзенберга[565] (Михаил Файнерман: «Он [Харитонов] рассказывает, что есть тут такой Улитин, джойсист – пишет в стол и даже ни о чем не думает. Женя говорит „клинический случай“»[566]).
Сам Харитонов в 1978 году сочиняет пространный (почти полтысячи строчек) поэтический текст, названный им «Романом в стихах» (очередной вариант игры в различие и тождество автора и героя; очевидно, в русской традиции героем «романа в стихах» должен быть человек по имени Евгений). Более всего «Роман в стихах» походит на обширный свод стилистических ходов, найденных к этому времени Харитоновым, на их генеральный смотр: здесь и тонкие лирические ламентации («я гений обиды беды и слезы ⁄ с усмешкой и черным алмазом несчастья ⁄ и я только тех и люблю больше всех ⁄ кто баловни счастья удачи блистают ⁄ люблю и смотрю отошли от меня ⁄ блистают играют летают ⁄ и я на балу всех чернее в углу» [136]), и недавно изобретенная брутальность («Вот отец семейства ебет другого отца семейства ⁄ хуй как у индюка кишка» [134]), и любимые автором «ежебуквенные события» («Вам нравится нравиться? ⁄ нравиться нравится всем» [135]), и хрупкие конструкции в духе верлибров цикла «Вильбоа» («Вот сын Москвы в цепочках ⁄ наколка украшение блатных ⁄ он вынул ножик попугать ⁄ а вы уж голосить ⁄ Двое на мотоцикле в красных касках ⁄ поехали мимо кленов с пустой коляской ⁄ ах увядает лес и все разъехались ⁄ ели осины ясени увял весь лес» [130]), и совершенно новая просодия бормотания, «особого удобства речи» («об одном ты думай ⁄ только обо мне ты ⁄ об одном о мне ты ⁄ только обо мне ⁄ обо мне ты только ⁄ только мне ты думай ⁄ только обо мне ты ⁄ обо дном о мне» [129]), возможности которой Харитонов только начинает изучать.
Но несмотря на создание столь впечатляющих стихотворных вещей, как «Роман в стихах», и на признанный в художественном андеграунде статус поэта, литературная эволюция Харитонова все настойчивее подвигает его к прозе. Здесь, по-видимому, сказывалось и мощное влияние «Опавших листьев» Василия Розанова, которыми увлечен Харитонов[567], и растущее желание выражать не столько чувства, сколько идеи (очевидно, для громких манифестов о своеобразии русского народа и коварстве «еврейского заговора» медиум прозы подходит куда лучше), и даже, вероятно, почти парадигматический пример нового харитоновского товарища Владимира Казакова (в 1966 году решительно отказавшегося от поэзии в пользу прозы по совету Алексея Крученых). В известном смысле 1978 год можно считать годом стилистической развилки; если до этого Харитонов пишет поэзию и прозу примерно в равных объемах, то после – становится (при нескольких значимых исключениях) скорее прозаиком. Выделенность такой «развилки» совсем не случайна; в конце 1978-го сравнительно медленный дрейф автора в сторону прозы оказывается многократно ускорен трагическими событиями, о самой возможности которых Харитонов, при всей своей проницательности, никогда не мог подозревать.
6. Влияние Петровки: транспарентизация
В конце 1978 года вгиковские знакомые Харитонова потрясены жестоким убийством молодого киноведа Александра Волкова, учившегося на одном курсе с Алиной Шашковой (519; 1 257); Волков зарабатывал шитьем брюк, жил вместе с дядей-садомазохистом («кто украл мои плёточки которыми я люблю чтобы меня били вскричал В.Н.» [217])
