с собой запеленутую девочку.
Второй раз я видела ее так близко. Мне до этого, кажется, никогда не приходилось иметь дело с новорожденными (кажется — потому что кое-какой период собственной биографии я не помню вовсе): разве что мельком, если не повезет попасть в один вагон с молодой семьей. Не могу сказать, что юная Анастасия (или Стейси, как на иностранный манер называла ее мать) особенно отличалась от всех остальных младенцев на свете, но мне она казалась чем-то вроде цыпленка, по ошибке забравшегося в лисью нору: так много явных и скрытых опасностей ее подстерегало. Кажется, Мамарина заметила мой взгляд и инстинктивно полуотвернулась от меня, как бы прикрывая девочку своим внушительным плечом. Мне это не понравилось. Помню свое замешательство: какой с самого начала взять тон, говоря о ней? Натужное сюсюканье, которое я, потренировавшись, могла бы из себя выдавить, кажется, не годилось, да и внутреннее чувство против этого восставало. Излишняя холодность жилички — старой девы могла бы помешать мне впредь, когда понадобится сопровождать девочку на прогулках (я, как мне казалось, предусмотрительно заглядывала далеко вперед). Тем временем вопрос решился сам собой: малышка, проснувшись, пискнула; на этот звук, как конь на голос боевой трубы, примчалась, косолапо ступая и топая, кормилица и девочку унесла. Жанна Робертовна подала кофе.
11
Сперва мне казалось, что жизнь в чужой семье на подобном положении должна оказаться большим испытанием. Приглядывая за взрослым человеком, ты поневоле повторяешь все его траектории, что само по себе служит изрядным развлечением, плюс ты должна, как в шпионской фильме, держаться в тени и настороже. Здесь же мне первое время предстояло проводить день за днем запертой в своей комнате, разве что Мамарина, начитавшись книги «Мать и дитя» профессора Жука, большого энтузиаста прогулок на свежем воздухе, выпишет себе из Петербурга колясочку и начнет прогуливаться со Стейси туда-сюда по набережной, так что мне придется под каким-нибудь предлогом их сопровождать. Чтобы не скучать, я даже съездила на извозчике в книжную лавку, дабы запастись каким-нибудь чтением впрок. Удивительно, кстати, как у некоторых земнородных развито особенное тайное чутье: большинство людей, проходя мимо меня или вступая со мной разговоры, не ощущают ровным счетом ничего, как будто я вовсе ничем от них не отличаюсь. Но бывают среди них экземпляры, которые чувствуют при виде меня что-то такое, чему, вероятно, и сами не могут дать название. Сперва меня это пугало — не то что я боюсь разоблачения, которое, если разобраться, ничем особенным мне не грозит: вряд ли меня рискнут запереть в клетку и показывать в балагане. Впрочем, наверное, шум в газетах не пошел бы на пользу ни мне, ни другим существам одной породы со мной. Но к этому мне не случалось подходить и близко: максимум понимания, который мне встречался, — это твердое ощущение собеседника, что со мною что-то не так. Подобным образом встретил меня приказчик книжной лавки на Кобылкиной улице. Когда я вошла в магазин, прогремев обязательным колокольчиком, он стоял на верхней ступеньке деревянной лестницы, расставляя книги на стеллаже. Взглянув на меня, он поздоровался и сообщил, что через минуту спустится. Я подошла к полкам. За спиной у меня раздавалось сперва шуршание, потом скрип складываемой стремянки, затем шаги. Я продолжала разглядывать книги, но мне все попадались почему-то сплошь учебники — сперва две полки Малинина и Буренина, потом полка Кайгородова в разных видах — часть в бумажных обложках, потом в обычных папочных переплетах, а дальше — уже в настоящих, тяжелых, тисненных золотом. Меня заинтересовало, отличаются ли они по содержанию — бы было забавно, если бы повадки описываемых там зверушек менялись в зависимости от толщины мошны покупателя, — но нет, насколько я могла судить, внутри книги были совершенно одинаковые. Получается, подумала я, что вся эта разница остается сугубо внешней? Нет ли, впрочем, связи между ценой книги и будущей радивостью гимназиста, которому она предназначена? Ведь если в дорогой гимназии учат лучше, то, может быть, и учебник в дорогом переплете тоже более действенный? От этих размышлений я была отвлечена странным звуком, чем-то вроде кряканья, за моей спиной: как будто кто-то вдруг решил проиллюстрировать учебник естествознания, так и покоившийся у меня в руках.
Я обернулась. Есть русское выражение «разинуть рот», подразумевающее крайнюю степень изумления, но я ни разу не видела, чтобы человек действительно так делал: мне всегда казалось это преувеличением вроде замечания про бревно в своем глазу. Вообще живописные метафоры Евангелия меня всегда задевали своим восточным размахом: вот что это, право, за бревно — как человек может не замечать в своем глазу даже и соринку, не говоря про соломинку? Или верблюд, который не может пройти в игольное ушко… Нужно вовсе не иметь воображения, чтобы не попытаться представить этого несчастного верблюда: с его копытами, измазанными в песке, а то и чем-нибудь похуже, его глупую морду, оттопыренные уши с впившимися в них гроздьями клещей, обвислые горбы — и как он тупыми своими глазками вглядывается в иголку, которую держит перед ним неумолимый некто. А то, что ни один волос человека не упадет с головы без воли Божьей? Как, собственно, они представляли себе это практически? Я, немного зная небесную механику, понимаю, насколько все это бесконечно преувеличено. Дело, конечно, в первой аудитории проповедников: люди, воспитанные на восточных сказках, были испокон веков приучены к цветистости — чтобы их по-настоящему впечатлить, нужно было перещеголять имеющихся басенников. Как в соревновании рыбаков победит тот, кто будет показывать наибольшим размахом рук свою добычу, так и конкурс проповедников выиграет оратор, который не станет скромничать, расхваливая свой товар — в духовном, конечно, смысле.
Впрочем, я отвлеклась: бедный малый смотрел на меня, именно разинув рот, что придавало ему вид хоть немного и глуповатый, но, несомненно, искренний. «А как это вы?» — пробормотал он, весь как-то подергиваясь, как будто перед припадком. Смертная женщина сочла бы, что он сражен ее неземной красотой (каламбур почти невольный), но у меня иллюзий на этот счет нет: я, прямо сказать, тут для другого. Значит, юношу поразило что-то еще. «Помогите мне выбрать книги, пожалуйста», — сказала я по возможности скучающим тоном, чтобы помочь ему вернуться в колею. Это, кажется, подействовало. «Вам, навер-ное, что-нибудь божественное?» — «Да нет, с чего вы взяли». (Между прочим, этот разговор начинал несколько нервировать и меня.) — «А что же? Вы ведь…» — «…Писательница, — продолжила я. — Пишу в „Задушевном слове“. „Пропавшие валенки“ не читали?»
