в тумане водной глади они шли в смешных коротких штанах и широкополых шляпах. Заглядевшись на ширму (исполненную действительно с большим изяществом), я не сразу увидела на стене невыгоревший прямоугольник: очевидно, в воскресный визит, отвлекшись на девочек, я не заметила, что там висела картина либо гравюра. Клавдия в ответ на мой вопрос как-то замялась, но пообещала спросить, как она выразилась, у хозяйки. Мне нужно было выйти на улицу и скомандовать извозчику заносить мои вещи, но я все медлила, не знаю даже почему. Присутствие моей крестной дочери теперь явственно ощущалось — не только тем особенным, присущим нам чутьем, благодаря которому я знала даже примерное расстояние, на котором она от меня находилась, но и благодаря растворенному в воздухе какому-то специальному запаху: как молния, прорывая небесную поверхность, оставляет за собой терпкий озоновый след, так и младенец, явившийся в мир из инобытия, окружен некоторой эманацией, которая спустя несколько дней растворится в атмосфере. Не это останавливало меня! Как будто структура момента ненадолго наделила меня диковинной свободой выбора, которая пропадет, стоит мне сделать следующий шаг — и стронутый мною камень, а точнее, даже несколько камней неостановимо покатятся с горы. Я вышла на крыльцо и сделала распоряжение. Мир, замерший на секунду, вновь со скрипом завертелся.
Изначально я планировала первое время безвылазно сидеть у себя в комнате: мне было достаточно того, что я нахожусь в том же помещении, что и младенец, — случись что непредвиденное, я буду у его колыбели за несколько секунд. Беда в том, что я никогда не имела дел с детьми и не понима-ла, с какой стороны им может грозить опасность, и на всякий случай полагала, что со всех разом. Положим, если бы она, упаси Господь, заболела каким-нибудь дифтеритом, я бы знала, что делать; аналогично в случае пожара или, допустим, если бы скромная Вологда, текущая у нас под окнами, вдруг взяла бы и вышла из берегов. Все эти стихии были мне понятны, а некоторые, кажется, и до определенной степени подвластны — но вот что делать, если, например, на кормилицу найдет приступ помешательства и она попробует с недосыпа ее придушить, я не понимала. То есть последовательность нужных действий (истребить кормилицу и сделать девочке искусственное дыхание) как раз была ясна — но как в этот момент оказаться на месте? Вся надежда была на то, что внутреннее чутье в нужную минуту меня не подведет. Тут, кстати, мои размышления прервала Клавдия, которая, постучавшись и ни слова не говоря, внесла довольно массивную картину, точно подошедшую по размерам к выгоревшему пятну на обоях. За ней вбежал уже известный черный кот по имени Отелло, который немедленно запрыгнул ко мне на колени и начал мурлыкать. Надо сказать, что хозяева, третий год страдавшие от его неуживчивого нрава, были немало удивлены тем, как быстро и крепко мы с ним поладили.
Когда Клавдия, повесив картину, вышла, я приблизилась, чтобы разглядеть, что там изображено. Это была излучина реки, крутой ее поворот, увиденный сверху, как будто художник стоял на мысу, вдающемся в воду. Река была явно северная, бурная — либо недавно где-то в верховьях прошли дожди. С фотографической тщательностью были выписаны детали: бурунчики на стрежне, длинные пряди водяной травы, змеящиеся по течению, редкий обгоревший лес на дальнем берегу. В центральной части реки, там, где был ее «самый выпуклый изгиб», как пелось в романсе, плыл человек — причем, может быть, уже не плыл даже, а тонул: по крайней мере, руки он держал так, как пловцу, особенно умелому, держать их незачем: обе они были подняты вверх, как бы в жесте отчаяния. Впрочем, присмотревшись, можно было увидеть, что к пловцу снизу, против течения, приближается под водой какая-то крупная продолговатая тень, так что жест этот, может быть, был последней и явно тщетной попыткой защититься. Если бы сцену не окружал безусловно северный пейзаж, можно было бы счесть тень каким-нибудь кайманом, но в здешних реках, кажется, не водилось ничего крупнее щук — разве что в шведских сказках вскользь упоминается некое подводное чудовище. Для щуки же эта тень явно была великовата. Еще одно живое существо было на картине: спиной к зрителю, чуть левее центра, прямо на берегу стояла крупная белая лошадь со свислым крупом и саблистыми задними ногами. Она, вероятно, пила воду в момент, когда засмотрелась на происходящее, так что морда ее уже была поднята от реки, но брызги еще летели. Каким-то тяжелым духом веяло от картины — или, впрочем, у меня было в этот день такое настроение.
Тут меня позвали обедать. Когда мы договаривались о комнате, я, встревоженная происходящим, упустила эту деталь: почему-то мне показалось, что еду должны приносить прямо ко мне. Я даже специально купила спиртовку, кастрюльку и чайник, чтобы иметь возможность сделать себе чаю, не теребя лишний раз хозяйскую прислугу. Но, с другой стороны, если мне предстояло прожить здесь неизвестное количество лет, не стоило отказываться от возможности поближе сойтись с хозяевами. Первое, что я увидела, войдя в столовую (где, между прочим, не было образóв), была ровно такая же картина, что висела у меня на стене, только большего размера: так же тонул посередине реки одинокий бедняга, так же тянулась к нему непонятная тень, и та же лошадь взирала на это с конфуцианским безразличием. Подумав про Конфуция, я вспомнила почему-то, что, по преданию, он просидел в утробе матери так долго, что родился седым (может быть, масть лошади навела меня на эту мысль?), но начинать с этого беседу с недавней роженицей было явно неуместно, так что я, поздоровавшись, прошла на отведенное мне место. Обедали втроем: Клавдия, как я потом убедилась, обычно принимала участие в общей трапезе, но в этот день к столу не вышла. Мне почему-то было приятно, что кто-то из них запомнил, что я не ем скоромного, из-за чего мне подавали отдельно. Прислуживала за столом повариха, которую я видела впервые. Разговор сперва не ладился: я чувствовала себя довольно скованно, а хозяева были в каком-то хмуром расположении духа, как будто поругались прямо перед моим приходом. Мне слегка удалось их расшевелить, лишь спросив про картины. «Это одного нашего друга, — отвечал Рундальцов, — он сумасшедший». Елизавета Александровна хихикнула. «Он был врачом и замечательным художником. Но потом пережил тяжелое потрясение — и все, сломался. Все бросил, ушел из больницы и…» В этот момент откуда-то издалека раздался детский плач, и Мамарина, извинившись, вышла. Вернулась она через пять минут, неся
