— Немного беспокойно, правда, — сказала Кейт. Она наклонилась над мусоропроводом, оставив белые нейлоновые перчатки на его крышке. Но вдруг, сверкнув, как выпрыгнувшая из воды рыба, одна из маленьких белых перчаток скользнула со стальной скользкой поверхности в темную грохочущую дыру. Почти с одинаковой быстротой метнулась веснушчатая рука Файви, недостаточно быстрая, чтобы спасти маленькую перчатку от уготованной ей судьбы. Через полсекунды рука Кейт схватила запястье Файви.
— О, будьте осторожны, будьте осторожны!
Они стояли совершенно неподвижно какое-то мгновение, глядя друг на друга. Кейт отодвинулась от него, все еще крепко держа его за толстое волосатое запястье. Потом она отпустила его, села и механически потянулась за бутылкой сливовицы.
Она сказала: «Это выбило меня из колеи. Вам нужно быть осторожней с этой опасной штукой. Думаю, мне надо выпить. Не могли бы вы принести два стакана?»
Файви поставил на стол два стакана и сел, но не напротив Кейт, а рядом. Слегка дрожащей рукой Кейт налила сливовицу. Она забыла ее необычный и сексуальный запах. Она все еще ощущала прикосновение волосатого запястья Файви, оно как будто отпечаталось в ее ладони. Она повернулась к нему, и они выпили.
Кейт отставила стакан. Файви повернул свой стул так, чтобы сидеть к ней лицом. В правой его руке был стакан, левая лежала на столе. Вытянутая спокойная рука вдруг напомнила Кейт спящее животное. Это очень забавно, подумала Кейт. Я совсем забыла вкус сливовицы. Он чудесен, чудесен. Она очень медленно и осторожно положила свою руку на тыльную сторону ладони Файви, медленно передвигая ее, чтобы ощутить его волосы, кожу, кость. Они продолжали смотреть друг на друга.
Затем, приняв чинный вид, как будто он хотел пригласить ее на танец, Файви поставил свой стакан, пододвинул мешавший ему стакан Кейт, придвинул стул ближе, и его рука скользнула по ее плечу. Каштановые усы становились все ближе и ближе. Все больше и больше. Кейт закрыла глаза.
— Октавиен, прекрати смеяться, ты ужасен.
— Ты правду сказала, что парень, действительно, пристал к тебе?
— Нет, дорогой. Я уже объясняла. Я пристала к нему.
— А потом ты дала ему десятку, чтобы он мог навестить свою старую мать?
— Это самое малое, что я могла сделать.
— Кейт, дорогая, ты — сумасшедшая, я тебя обожаю.
— Должна сказать, я сама удивилась. Это имело какое-то отношение к тому, что он оказался ирландцем. Или к тому, что моя перчатка упала в мусоропровод.
— Или к сливовице.
— О, Боже! Сливовица! Мы выпили целую бутылку! У меня потом жутко болела голова.
— По крайней мере, ты убедилась, что он — гетеросексуал.
— Насчет этого, не знаю. Он может быть и тем, и другим. Он ужасно милый, Октавиен, совсем как какое-нибудь чудесное животное. И такая простая натура. Прямо из ирландской деревни.
— Мне, судя по его поведению, он не кажется простачком. В Лондоне полно мужчин, которые сошли бы с ума от радости, если б могли поцеловать тебя после многих лет знакомства, а тут все успел за двадцать пять минут!
— О, Октавиен, какие божественные усы!
— Что ж, у вас с Дьюкейном одинаковые вкусы, тебе тоже нравится его слуга.
— Да. Но как ты думаешь, Октавиен, должна ли я рассказать Дьюкейну? Это ведь довольно ужасно, а?
— Файви ему точно не расскажет, во всяком случае.
— Это зависит от их отношений. Может быть, они сейчас лежат вместе в постели, обсуждая нас, и хохочут!
— Брось, ты так не думаешь.
— Нет, конечно, нет. Но все это очень пикантно. Что бы подумали другие, если бы узнали, чем я занималась, пока они уныло ходили по магазинам!
— Подумай о сценах за обеденным столом. Взгляды исподтишка. Руки, соприкоснувшиеся, когда он принесет суп. Я буду наслаждаться каждой секундой этого представления.
— О, дорогой! Ты думаешь, Джону будет неприятно?
— Да. Я думаю, ему будет неприятно. И он никогда не поверит, что ты затеяла это. Он же не знает тебя, как я! Он может прогнать Файви.
— Ты думаешь, он не способен понять?
— Нет.
— Что ж, в таком случае, я ему не скажу. Ни за что не хотела бы, чтобы у бедного Файви были неприятности.
— Ты оставила записку Дьюкейну?
— Нет. И унесла бутылку и остатки каштанов!
— А ты не сказала Файви, сообщать или нет о твоем визите? Плохой из тебя конспиратор. Ты лучше позвони ему завтра утром.
— Я не смогу. О, Октавиен. Это ужасно. Пусть все идет своим чередом. А если Джон спросит меня о том, что я приходила, я отвечу что-нибудь туманное.
— Ну, ты развлекла меня. С тобой не соскучишься. Готова?
— Готова, дорогой. О, Октавиен, это так забавно быть замужем за тобой.
18
Пирс, дядя Тео и Минго были на пляже. Дядя Тео сидел, а Минго положил голову и передние лапы ему на колени. Пирс, который только что плавал, простерся ничком, вытянув расслабленные руки над головой. Уже некоторое время дядя Тео созерцал стройное вытянутое тело, лежавшее рядом, сначала мокрое, потом сухое, и жарившееся на солнце, со светло-коричневым загаром. Так как местных видно не было, Пирс плавал голым. Дядя Тео глубоко вздохнул, но подавил вздох, так что его никто не услышал.
Правая рука дяди Тео механически крутила и ласкала шерстистый мех Минго. Все соглашались обычно, что Минго — скорей овца, чем собака, а близнецы полагали, что среди его предков насчитывалась овца. Глаза Минго были закрыты, но слабое подрагивание разомлевшего тела, что-то вроде внутреннего махания хвостом, показывало, что он бодрствовал. Взгляд дяди Тео застыл на мягких покатых плечах, на выступающих ключицах, гибкой талии, тонких, но крепких бедрах и длинных прямых ногах того, кого Вилли Кост назвал «неким куросом». Пятки Пирса, которые дядя Тео мог разглядеть, слегка наклонившись, были приятно морщинисты и пахли песком. Их было бы приятно и забавно потрогать, кожа на них затвердевшая и все же нежная. Наверно, на них вкус морской соли. Левой рукой дядя Тео пересыпал лиловую и белую гальку на небольшом пространстве между собой и Пирсом. Эти камешки, доставлявшие близнецам такую радость, были кошмаром дяди Тео. Их множественность и случайность угнетали его. Божий замысел едва пробивался через непрозрачность их состава, а там, куда он проникает с трудом, — хаос и отчаянье. Так казалось Тео, и если для близнецов это была сокровищница любимых индивидуальностей (близнецы огорчались, что не могут уделить внимание каждому камню, и уносили их домой), то для дяди Тео это был отвратительный хаос, в котором не присутствовало духовное начало. Страдает ли природа в этом своем самом удаленном от промысла состоянии или просто погибает, размышлял Тео. Хаос и отчаянье. А не было ли все вообще хаосом и отчаяньем, не было ли все лишь протяжением бессмысленной случайной материи, и не был ли он сам так же никчемен, как эти камни, раз во всем этом нет Бога?
