никакого интереса.
– Тогда зачем?
– Не знаю. Может, просто проверяют… – сказал Омер. – Я их заверил, что ты в Турции.
– Вот именно, – сказал Тихонин, успокоившись. – В конце концов, у них есть мой телефон и все мои контакты. Если я им нужен, пусть звонят.
– Я должен был тебя предупредить, – сказал Омер. – Чтобы ты был готов.
– К чему?
– Пока не знаю.
Омер и врач уехали. Тихонин слышал звук отъезжающей машины. Он их не проводил, потому что вдруг почувствовал усталость, какую не испытывал ни разу в жизни. Нечаянное избавление от паники, от заполошных, прочь гонимых мыслей этой ночи, не говоря уже о мыслях столь ужасных, что они, как потом заметил кто-то из нас, сами побоялись прийти ему в голову, – лишило Тихонина последних сил. Он еле добрел до кровати, упал, не раздеваясь, с краю, поверх одеяла – вытянулся как труп и уснул рядом со спящей Марией.
Его оживил солнечный свет. Дверь на балкон оставалась открытой настежь, шторы раздвинуты; солнце, судя по всему, было уже высоко. Гудела набережная. Шум прибоя легко заглушал далекую песенку Челентано: прогулочная баржа с туристами и музыкой уже порядочно, должно быть, отплыла от берега… Тихонин встал, убедился, что Мария еще спит, и отправился в душ, срывая с себя и разбрасывая по полу вчерашнюю одежду.
Когда вернулся, был огорошен стуком пишущей машинки за стеной. Ходил, босой, из угла в угол, бормотал зло:
– Эзотерик, плеть… мокряк хренов… то, сё, черт знает что, а о людях и не думает… – но Мария, между тем, не просыпалась, как бы он ни вздрагивал при каждом возврате каретки, и выглянула из-под одеяла, когда машинка за стеной уже час как успела замолчать.
Тихонин сел на край кровати, кротко погладил Марию по щеке, сказал:
– Сегодня – никуда, как доктор прописал. Отдыхаем, спим, лечимся.
– Но я прекрасно себя чувствую… Вот только слабость дикая.
– Вот видишь: дикая. А завтра в путь.
– Выходит, Дамский пляж мы не увидим? – расстроилась Мария.
– Не в этот раз. – Тихонин передал ей градусник. – И все лекарства, что дяденька доктор нам оставил, тебе придется выпить.
– А ресторанчик? – спросила Мария. – Я о еде сейчас и думать не могу, но к вечеру, надеюсь, начну звереть от голода.
– Не озвереешь. Я постараюсь приготовить что-нибудь. На наш век еще хватит ресторанчиков.
Мария хмуро улыбнулась, но не стала спорить и предпочла опять уснуть. Тихонин осторожно извлек градусник из-под ее руки: ртуть опустилась до тридцати семи. Не зная, радоваться этому или тревожиться, он вышел в город: к банкомату – заплатить врачу, в аптеку и купить еды на вечер.
Когда вернулся – с полным рюкзаком за спиной и двумя тяжелыми пакетами в руках, Мария все еще спала. Достал пенал, тетрадь для каллиграфии, раскрыл ее, разгладил ласково ладонью и без того не мятые страницы, макнул в тушь перо, для начала начертил несколько рядов коротеньких, с полногтя, горизонтальных, идеально прямых линий и принялся старательно подвешивать к каждой черточке-горизонтали по отдельной буковке из алфавита деванагари – со всей возможной скрупулезностью, но и совершенно бездумно: он не знал санскрита и не думал его знать, но этот алфавит по его опыту подходил лучше других для чистописания, снимающего с плеч усталость и утишающего сердце. На букве Мария встала с постели. Не видя ничего вокруг себя, словно сама себе чужая, подошла к столу, взяла яблоко, съела половину, другую оставила и, перед собой не глядя, вернулась в постель, чтобы продолжить спать… Тихонин доел яблоко и с ловкой, упругой легкостью, изумившей его самого, подвесил тушью букву к очередной горизонтали. Встал из-за стола и выглянул наружу. Солнце, уже давно вырвавшись из-за крыш и убегая к западу, повисло над Эгейским морем. Улыбаясь сам не зная чему, Тихонин вернулся к столу; убедившись, что тушь высохла, закрыл тетрадь, убрал ее, пенал и склянку с тушью, затем не торопясь обдумал ужин и занялся к нему приготовлениями.
Он разбудил Марию на закате. Стол был накрыт, он был им горд и ревниво опасался, что Мария если и оценит его кулинарные труды, то из одной лишь вежливости. Опасения были напрасны. Мария оглядела стол с азартом и приступила к ужину с голодной яростью. Тихонин до того был заворожен тем, как она ест, что долго не мог сам начать, пока не спохватился и не отдал должное печеным баклажанам под белым соусом с печеными же красными сладкими перцами; простому салату из томатов с красным луком, огурцами и брынзой, слегка обрызнутому винным уксусом и обильно политому оливковым маслом; греческой цацики, где измельченный свежий огурец был замешан все-таки не в йогурт, как у греков, но в турецкий густой каймак с лимонным соком и укропом, – потом и жаренной на сковородке по-простому, на одном лишь масле, без ненужных прихотливостей черноморской барабульке и, в придачу к ней, эгейским мидиям… Ели молча, но не постепенно – жадно и взахлеб: Тихонин еле успевал следить за тем, чтобы не скудели бокалы с анатолийским, которое с трудом нашел на городской окраине.
Доели-допили и посидели просто так, не говоря по-прежнему ни слова, от десерта отказались оба, настолько были сыты… Тихонин убирал со стола, когда Мария впервые за все время ужина подала голос:
– Респект тебе, Тихоня, и спасибо… Должна признаться, я готовить не люблю и не умею. Раз в год, в День Благодарения, я запекаю утку, на всё про всё полдня уходит, получается по-разному, а на индейку не решаюсь, нет… – Охнув, она встала из-за стола. – Уже и ночь, тьма тьмущая, неплохо и поспать… Не возражаешь?
– Вовсе нет, – ответил или дал понять без слов Тихонин.
Должно быть, оттого, что в темноте слабо зеленели цифры (3:30 АM) электронного будильника, глаза Марии над лицом Тихонина, ему казалось, истекали тем же зеленым сиянием. Он и выпал, лежа на спине, из сна без форм, словно настигнутый на самой его глубине этим проникающим бледным светом… Нашел ладонью ее затылок, забрал в горсть волосы, притянул к себе; она не противилась. Взгляд ее, приблизившись и прильнув, исчез, во тьме был только жар ее дыхания, горячая упругость тела, слепые быстрые касания ищущих губы губ. Был шорох сброшенного на пол одеяла, и прохлада ночи, и такая легкость, что Тихонину казалось, воздух ночи непременно поднял бы его и закружил, как сухой лист, если бы Мария его не удержала всей своей жадной тяжестью.
Утром поели наспех, собрались по-быстрому, в ненужном нетерпении дождались Людмилу; вернули ей ключи; перенесли вещи из дома в машину… Мария уже завела ее и принялась выруливать из тупичка стоянки в узкий проулок, как кто-то постучал в окно со стороны Тихонина. Он опустил окно, к нему склонилась Лариса в черной своей косынке и футболке с блестками.
– Хотела попрощаться и заодно уж попросить, – сказала она: – Вы уж его простите; я о Прохоре.
– Да не за что, – ответил ей Тихонин. – Пусть мы и отвыкли, но к звуку пишущей машинки привыкаешь быстро…
– Я не о ней – я о той ночи… Я так тогда и не уснула, всё дослушала. Не злитесь на него… Вся эта жженая сосна, эти видения его, туманности – это сверхценные идеи, как я думаю… То одна, то другая, одна за одной – им грош цена… Не знаю, каким ветром их ему надуло, но я терплю. Терплю, терплю и терпеть буду,
