Можно было бы продолжить: понятие «империя» имелось во все времена и во многих культурах, при этом даже в Европе конца Нового времени, а внутри нее и в отдельной национальной имперской семантике существовали колоссальные различия. Таким образом, империю недостаточно интерпретировать, исходя из ее самоописания, и предлагаемый выход – видеть империю во всем, что так называется, – неубедителен. Империю необходимо описывать через структуры, по наблюдаемым признакам.Национальное государство и национализм
Империи – общеевразийский феномен преклонного возраста, они появились в III тысячелетии до н. э. и поэтому нагружены обилием смысловых конструкций многочисленных и разнообразных культурных взаимосвязей. Национальные государства, напротив, – относительно недавнее изобретение Западной Европы, феномен, возникновение которого можно наблюдать в XIX веке практически как в лабораторных условиях. И тем не менее дать определение национального государства непросто. Может быть, так: «Национальное государство модерна – это государство, в котором нация как совокупность является сувереном, устанавливающим и контролирующим политическое господство. Ведущий принцип национального государства – равноправный доступ всех граждан к учреждениям, предложениям и проектам государства»[260]. Такое определение, очевидное на первый взгляд, содержит настолько высокие требования к политическому участию, что исключает чрезвычайно много случаев. Польша при коммунистической власти, Испания под Франко, Южная Африка до конца апартеида: все это в таком случае – не национальные государства. И если понимать формулировку «все граждане» гендерно-нейтральной, куда в таком случае отнести Великобританию, «родину демократии», которая лишь в 1928 году ввела всеобщее избирательное право для женщин, или Францию, которая реализовала это после окончания Третьей республики, лишь в 1944 году? В XIX веке в мире было мало стран, которые можно было бы охарактеризовать по этим критериям как национальные государства, разве что Австралию после 1906 года и прежде всего Новую Зеландию, ставшую первым государством в мире, которое в 1893 году ввело всеобщее активное избирательное женское право (пассивное право – только в 1919 году) и в котором к выборам были допущены также аборигены-маори[261].
Альтернативный подход к национальному государству – через национализм[262]. Под ним можно понимать чувство единства, которое свойственно большому коллективу, понимающему себя политическим актором, единой языковой и исторической общностью. Такая позиция существовала в Европе с 1790‑х годов. Она основывалась на общих простых базовых идеях: мир делится на нации как «естественные» структурные единицы; империи же, к примеру, – искусственные насильственные образования. Нация – а не локальная родина или наднациональная религиозная общность – является первичным ориентиром для лояльности индивидуума и основной рамкой для формирования солидарности. Поэтому нация должна сформулировать ясные критерии принадлежности к ней и распределить меньшинства на категории – первая ступень к возможной, но не обязательной дискриминации. Нация стремится к политической автономии на определенной территории и для гарантии такой автономии нуждается в собственном государстве.
Определить взаимосвязь между нацией и государством нелегко. В изложении Хагена Шульце, в Европе на первый план сначала выходит модерное государство; во второй фазе образуются или начинают считать себя таковыми государственные нации, затем народные нации; и лишь после Великой французской революции появляется национализм, который опирается на широкие общественные слои (Шульце называет его «массовым национализмом») и присваивает себе государственную оболочку. Шульце избегает эксплицитного определения национального государства, но поясняет, что он имеет в виду, через большой нарратив с четкой периодизацией следующих друг за другом «революционного» (1815–1871), «имперского» (1871–1914) и, наконец, «тотального» национального (1914–1945) государств[263]. В любом случае национальное государство представляется здесь как сплав государства и нации: не виртуальной, а мобилизованной нации.
Вольфганг Райнхард придал дискуссии об историческом месте национального государства другое направление, предложив параллельно с такими теоретиками национализма, как Джон Брейи или Эрик Хобсбаум, формулировку: «Нация была зависимой, а государственная власть – независимой переменной исторического развития»[264]. Следовательно, национальное государство, которое Райнхард усматривает лишь с XIX века[265], не было практически неизбежным результатом массового формирования сознания и идентичности снизу, – это продукт сконцентрированной воли властей сверху[266]. Национальное государство в этом понимании – не государственная оболочка данной нации. Это проект государственного аппарата и властных элит, а также, добавим, революционных или антиколониальных контрэлит. Национальное государство создается на основе уже имеющегося национального чувства, но инструментализирует его ради политики образования нации. Эта политика ставит перед собой цель создать одновременно многое: самодостаточное экономическое пространство, дееспособного актора международной политики, а иногда также гомогенную культуру с собственными символами и ценностями[267]. Поэтому существуют не только нации в поиске собственного национального государства, но и, наоборот, национальные государства в поиске идеальной нации, c которой в идеальном случае они смогут сплавиться. Как верно замечает Вольфганг Райнхард, большинство государств, которые ныне называют себя национальными, в действительности являются мультинациональными со значительной долей меньшинств, объединяющихся по крайней мере на дополитическом уровне[268]. Эти меньшинства отличаются друг от друга прежде всего тем, ставят ли их политические лидеры под сомнение существование единого государства, как в случае басков или тамилов, или довольствуются частичной автономией, как шотландцы, каталонцы или франко-канадцы. Такие меньшинства были «народностями» и «нациями» (в понимании того времени) больших империй. Полиэтничность всех империй перешла и в национальные государства, в том числе в молодые государства XIX века, даже если они пытались скрыть это за гомогенизирующими дискурсами.
Где они, эти национальные государства, которые якобы определили характер XIX века? Взглянув на карту мира, мы видим скорее империи, нежели такие национальные государства[269]. В 1900 году никто не мог спрогнозировать предстоящий конец имперской эпохи. После Первой мировой войны, которая уничтожила три империи – Османскую, империю Гогенцоллернов и Габсбургское многонациональное государство, – имперская эпоха продолжилась. Все западноевропейские колониальные государства, как и небольшая, сконцентрированная на Филиппинах колониальная империя США, выстояли и достигли по большей части лишь в 1920–1930‑х годах вершины своего экономического и ментального значения для метрополий. Новой Советской власти за несколько лет удалось восстановить кавказский и среднеазиатский пояс бывшей Российской империи. Япония, Италия и – на очень краткий срок – национал-социалистическая Германия создали новые империи, которые имитировали и в карикатурном виде повторяли империи прежние. Закончилась имперская эпоха лишь после большой волны деколонизации между Суэцким кризисом 1956 года и концом войны в Алжире 1962 года.
Если XIX век и не был «эпохой национальных государств», то он являлся все-таки эпохой национализма, в которой возникли новые образы мышления и политическая мифология, сформулированная как доктрина и программа, действенная для мобилизации масс. Национализм с самого начала обладал сильными антиимперскими компонентами. Лишь опыт французского иностранного господства радикализировал национализм в Германии. В Российской империи, в Габсбургской монархии, в Османской империи, в Ирландии – повсюду начались движения сопротивления во
