на китайском рынке. Только Япония, Россия и Германия смогли получить на периферии Китая значительные территории со статусом, близким к колониальному: Тайвань (Формозу), Южную Маньчжурию, а также Циндао и прилегающие территории на Шаньдунском полуострове. Однако Китай остался самостоятельным государством, большинство китайцев никогда не были колониальными подданными. В этом смысле «малая» гонка в Китае имела гораздо менее фундаментальные последствия, чем «большая» гонка в Африке. Западноевропейские державы интересовали колонии не столько в Северо-Восточной, сколько в Юго-Восточной Азии. Британцы утвердились в Бирме и Малайе, французы в Индокитае (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). США в 1898–1902 годах захватили Филиппины сначала у Испании, а затем у местного движения за независимость. К 1900 году единственной номинально независимой страной на этой особенно разнородной в политическом и культурном отношении части мира оставался Сиам (хотя и вынужденный из‑за своей слабой позиции постоянно лавировать). Идеологические обоснования для всех процессов европейского (и североамериканского) завоевания и захвата власти в Азии и Африке в 1881–1912 годах были повсюду одни и те же: подкрепленное расистскими идеями «право сильного»; мнимая неспособность аборигенов к самостоятельному нормальному управлению; и часто превентивная защита собственных национальных интересов в конкуренции с европейскими соперниками.
Эта вторая большая история не выливается, в отличие от предыдущей, непосредственно в Первую мировую войну 1914–1918 годов. Уже за несколько лет до 1914 года колониальный мир стабилизировался. Напряжения между колониальными державами ослабли и даже частично были отрегулированы договорами. Внеевропейские арены служили порой ареной для символической демонстрации силы, адресованной европейской публике. Так было, например, во время обоих марокканских кризисов, 1905–1906 и 1911 годов, когда Германская империя выбрала Северную Африку для внешнеполитического блефа, и в то же время проявилась власть прессы в ее роли разжигателя конфликтов. За этими случаями редко скрывалось подлинное колониальное соперничество. Коллизии империализма в Азии и Африке не были первостепенными причинами Первой мировой войны. В историографии это привело к тому, что вторая история часто понималась только как малозначимая побочная линия первой, прямо подводившей к лету 1914 года. Немало общих обзоров европейской истории XIX века упоминают колониализм и империализм лишь в кратких примечаниях[256]. Они создают впечатление, будто глобальная европейская экспансия не относится к сущности европейской истории, а сама является побочным продуктом развития Европы. Поэтому дипломатическая и колониальная история редко встречались друг с другом. Всемирно-историческая перспектива не может этим удовольствоваться. Она должна искать мостик между евроцентристским и азиатско- или афроцентристской перспективами и решить две амбициозные задачи. Во-первых, попытаться связать историю европейской, распространяющейся в конце XIX века на весь мир государственной системы с историей колониальной и имперской экспансии. Во-вторых, ей нужно противостоять искушению телеологически сводить международную историю XIX века к началу войны в 1914 году. Мы знаем, что война началась 4 августа 1914 года, но даже за несколько лет до ее начала лишь немногие современники подозревали, что она грянет так скоро. Горизонт действий исторических акторов истории не включал в себя настоящую мировую войну, поэтому понимание XIX века как долгой предыстории великой катастрофы представляется чрезмерно суженным. Сюда примыкает третье требование: принять во внимание многообразие имперских феноменов. Безусловно, было бы поверхностным грести под одну гребенку все, что именует себя «империей», «державой» или «рейхом». Семантика этих слов в различных странах и цивилизациях совершенно различна. Она должна исследоваться как дискурс и не подходит для точного определения феноменов исторической действительности. С другой стороны, уже рассмотрение фронтиров в разных контекстах способствовало обнаружению большого сходства между случаями, которые по большей части рассматривались вне связи друг с другом. То же самое с империями. Поэтому необходимо попытаться подвергнуть сомнению привычное, редко отрефлектированное различие между западноевропейскими «морскими» империями и «континентальными» империями с центрами в Вене, Санкт-Петербурге, Стамбуле и Пекине. Но сначала рассмотрим национальное государство.
2. Пути к национальному государству
Семантика «империи», «державы», «рейха»
XIX век представляется историкам, в особенности немецким и французским, эпохой национализма и национальных государств[257]. Прусско/германско-французский конфликт был спором между одним из старейших национальных государств Европы и его соседом, который хотел помериться силой со страной революций. Если в Европе и существовали «переплетенные» истории (entangled histories), то ими были немецкая и французская: не между принципиально неравными партнерами, а в ситуации, которая в длительной перспективе стремилась к равновесию, достигнутому после 1945 года. Но позволяет ли немецко-французская историческая перспектива интерпретацию Европы или даже всего мира в XIX веке? Британская историография была в этом вопросе несколько осторожнее, чем немецкая. Основание Германской империи в 1871 году не нашло у нее такого глубокого резонанса, как в течение долгого времени среди националистически мыслящих немецких историков; она редко фокусировалась на перспективе образования национальных государств. С британской точки зрения основание рейха было делом Германии, имевшим последствия для Европы. Британская империя, напротив, не была обязана своим существованием никакому «основанию», если не считать грюндерами каких-нибудь флибустьеров времен Елизаветы I. Империя возникла не в результате единовременного акта создания, а в сложном и длительном процессе на разных аренах по всему миру, без конкретно датируемого «большого взрыва» и управления из единого центра. Великобритании не нужно было основывать государство в XIX веке, так как она уже давно была им – без точных данных, откуда оно появилось. То, что разбросанные владения короны и другие территории британских поселений и колоний вместе могли образовать замкнутую империю, до середины XIX века никому не приходило на ум. Вплоть до 1870‑х годов поселенческие колонии, родиной которых была Великобритания, рассматривались концептуально как нечто совсем иное, чем остальные колонии, которые не состояли с ней в «материнских» отношениях; скорее, это были отношения строгого воспитательного патернализма[258]. Но и позднее природа империи составляла постоянный предмет споров.
И в других случаях имперская семантика многослойна и даже противоречива. К 1900 году Германский рейх в зависимости от перспективы представлял собой как минимум тройственное явление: 1) молодое национальное государство в середине Европы, поставившее себе главой в духе парвеню императора (отзвуки самопровозглашения императором Петра Великого в 1721 году), назвавшееся «Рейхом»; затем, 2) небольшая заокеанская империя колониального и торгово-гегемониального характера, которая с первых колониальных приобретений в Африке Бисмарка в 1884 году постепенно добавлялась к этому Германскому рейху; и наконец, 3) романтическая, скорее разочарованная малогерманским приращением Бисмарка фантасмагория рыхлой континентальной империи, воскрешенной Священной Римской империи, которая должна была объединить всех немцев или «германцев», все сферы немецкого «жизненного пространства» или даже «Центральной Европы» с немецким доминированием. Иначе говоря, такой империи, которая на краткий миг промелькнула в начале 1918 года в навязанном России Брестском мире, а потом на короткое время стала реальностью при нацистах после 1939 года[259].
