не хуже, чем у Гришковца, и что я бы мог неплохо на этом зарабатывать.
Нет-нет, скажу я вам, пусть зарабатывает Гришковец, зачем я буду отнимать у него хлеб, тем более что он на этом хлебе съел собаку. И не просто съел, а даже об этом написал. Что же, у каждого свой маленький бизнес.
Хотите, я поговорю о бизнесе?
Что? Не слышу? О любви?
Ладно, давайте о любви. Мнимой и истинной.
Знаете, как-то у рабби Йеошуа Гешеля из Апты спросили, вот, мол, написано – «И служил Яаков за Рахиль семь лет; и они показались ему как несколько дней, ибо любил ее…».
– Что значат эти слова, рабби? – спросили ученики. – Наоборот, при такой-то любви каждый день должен был казаться годом?
В самом деле. При такой-то любви?
И знаете, что ответил рабби?
– Есть два рода любви, – пояснил рабби из Апта, – бывает любовь, жаждущая любимого и постоянно терзающая любящего, и тогда…
Рабби назидательно поднял указательный палец вверх и продолжил:
– И тогда каждый час для него долог и труден, так как он мечтает обладать любимым существом. Но… Бывает любовь истинная, которая заставляет любящего забыть о себе, и тогда все равно, находился любимый за тысячу миль или рядом. Потому сказано: «И служил Яаков за Рахиль семь лет; и они показались ему как несколько дней, ибо любил ее…». Вот! Он любил ее, а не себя! И любовь его прильнула к ней и не докучала ему. Он не помышлял о себе и своей страсти, и любовь его была истинной!
Так сказал рабби, и ученики внимали ему с благоговением…
«Разорви мое сердце…»
Разорви мое сердце, неистовый ветер любви; раскроши мои вены, презрительный ветер забвения…
Как любил я тебя! Но рассыпались прочные звенья. Только ветер печали гуляет в холодной крови. Жаркий ветер пустынь иссушил мою душу до дна, только пыль, только горечь да истома невиданной боли.
В чем вина моя – знаю; утопил бы ее в алкоголе. Но вина не уходит – тяжелеет она от вина.
Вода забвения
Твое письмо, летящее вдали, моя любовь, летящая навстречу, быть может, встретятся в заоблачной пыли; быть может, встретятся!
Но я тебя не встречу…
Неровный почерк, строчек быстрых рябь, печальный смысл, распавшиеся звенья… Здесь – яркий свет, там – сумрачная зябь; здесь – воздух жизни, там – вода забвения.
Воспоминание о городе, в котором обитала моя первая любовь
Вот – картина в сознании: начало двадцатого века, вышки выше и выше ползут, облепляя холмы и предгорья. Черный город. И небо над ним, как мазут. Только это не горе – скорее, затишье пред горем.
Будет черной эпоха; и город, задумчив и мил, превратится в ханжу и брюзгу, и кошмаром мечты обернутся.
Черный город в моем воспаленном мозгу. Только это – не страшно. Страшнее всего – обернуться…
Тяжелое слово «Дербент»
…Вам не кажется порой, что города – это те же люди? И каждый – словно человек – запоминается некоей своей исключительностью или чем-то странным, что запомнилось, врезалось в память?
Иногда ощущения, связанные с тем или иным городом, вообще могут не иметь никакого отношения к реальному месту, а выстраиваться по некоей прихотливой цепочке ассоциаций.
Так было и с Дербентом.
Дербент.
Даже в самом слове ощущается какая-то угрюмость, жесткость, переходящая в жестокость.
Дербент; будто в само слово это кто-то вложил («и кто-то камень положил в его протянутую руку…»; но: о камне позже) – слово «дербанить»; слово, находящееся за пределами русского литературного языка, но тем не менее хорошо известное в значении «портить, ломать, разбирать на кусочки, делить добычу, получать нечто, используя шантаж…».
А если уж вдаваться в этимологию, то в переводе с персидского «Дербент» означает – «закрытые врата», в переводе с азербайджанского, лезгинского, аварского, даргинского – «ограда, стена»; в переводе с лакского – «каменный» (вот оно: «камень положил…»).
Один из самых древних городов мира, чье летоисчисление ведется чуть ли не с четвертого тысячелетия до нашей эры.
Дербент – как определяет его всезнающая Википедия – «город Дагестана на узком проходе между морем и предгорьем Кавказа…».
Право, какое-то мистическое пророчество таится в обозначенных мною смыслах.
С самого моего рождения, с момента появления на свет мне то и дело портили жизнь, ломали ее, меня пытались делить, как добычу, разобрать на кусочки, получить от меня нечто, прибегая к шантажу; Боже! разве я – в разные периоды своей жизни – не оказывался вдруг перед закрытыми вратами?!; разве в минуты отчаяния не упирался в стену?!; разве не предавали меня родные и близкие люди с каменным выражением лица?!
Дербент – или кто там, похожий на это слово, – раздербанивший чью-то жизнь, уготовивший такие испытания, при воспоминании о которых до сих пор содрогается сердце. Честно говоря, даже мне сейчас, с высоты своего возраста, трудно понять, почувствовать, представить: как можно было все это выдержать? Не ожесточиться? Не озвереть? Не потерять надежду? Не свернуть с пути любви?
Как говорил классик:
…Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Именно так.
Снова и снова я разворачиваю свиток своей жизни, с самого начала, с первых своих шагов. И камнем со дна воспоминаний всплывает тяжелое слово «Дербент»…
Повесть, которую рассказать нельзя
Эти горящие, как пламя, восторженные глаза, эта душа, распахнутая, как окно в бурю, эта повесть, которую рассказать нельзя, эта печаль, о которой я так балагурю, – все это со мной, если я пьян от любви, все это со мной, если я ныряю в пространство, про себя повторяя, что любовь невозможно спасти на крови, и тишина окружает меня своим постоянством…
Постоянство губ сладких, как липовый мед, постоянство глаз, глубоких, как река ночная, постоянство речи куда-то опять зовет, и куда зовет? И зачем зовет? Я не знаю…
Только мир размыт и разорван при мутной луне, только катится небо обручем надо мною. И звенит струна. И, подвластный этой струне, я, наверное, сам становлюсь звенящей струною…
Что есть любовь: повторение пройденного
Что есть любовь?
Может быть, и нет любви,
а:
есть лишь тоска по любви,
жгучая,
злая,
невыносимая
