не знаю, — устало сказал Тарлыков. — Где черта? И по какой черте мы ходим? Это я точно знаю… Только — что это вам? Завтра вы наденете свежую рубашку, зубы почистите, и… какая мне разница, что вы приметесь делать завтра?.. Да, наверное, то же, что и вчера…
И взглянул на Прохожева почти враждебно.
Прохожев засмеялся.
— Клясться несерьезно… Я не буду клясться… Поверьте на слово… Вы мне верите?
— Я никому не верю…
— Ну а мне? — взглянул пристально на него Прохожев. — Мне… Можно вам верить?..
— Да идите вы…
Прохожев вновь засмеялся, глядя на него исподлобья, положив руку на грудь.
— Честное слово… Вы мне глубоко симпатичны… Черт возьми! Мы могли бы ведь и стать друзьями?.. Да-а-а. Не пришлось. Ну, ладно… Молчу-молчу…
Забрав папку у Косовского, Павел Сергеевич двинулся к дороге. Присоединились к нему и остальные. Они уходили. Уходили… А я не знал, как быть мне…
— Что ж ты-то стоишь? — повернулся Тарлыков. — Иди… Догоняй скорее… А то поздно будет… Не примут…
Я остановился как вкопанный.
— Не пойдешь?
— Нет.
— Подумал?
— Что ты на меня давишь?.. Что я тебе? Что?
Но Тарлыков, потеряв интерес к разговору, звал уже Байкова.
— Костя! Быстро! Быстрее!
Костя стоял в недоумении.
— Я вв-вас нне-нее пп-п-пой-му-уу! То д-давай вп-не-ред! Тт-о-оо давай наз-з-а-ад! Оо-му, оо-му-уу он ну-ужен?
— Никому не нужен… Быстрее! Костя!
— Нн-ее б-б-б-уду я…
— Ты что? — обозлел Тарлыков, продырявливая его глазами. — А ну быстрее! Не понимаешь? Прохожев не из тех, кто грудь добровольно подставляет…
Мы накинули трос. Бульдозер рванул. Трос напрягся… Все было безрезультатно…
— Нн-ну? — вылез недовольный Костя.
— Без ну! Не запряг еще… — хмуро взглянул на него Алексей. — Ждите меня здесь… Я людей позову…
— Я с тобой! — вызвался я. Я не мог оставаться. Мне надо было двигаться: иначе… иначе с ума сойти можно.
Мы пошли в Яшкино. Костя скинул сапоги, рубаху и лег покурить в кустах.
Из документов, составленных или найденных впоследствии:
«…В присутствии представителей общественности гр. Огольцов С. К., при молчаливом одобрении гр. Тарлыкова А. И., подверг неоднократным оскорблениям ряд руководителей хозяйства. Сразу после чего нанес телесное повреждение тов. Прохожеву П. С., оказавшемуся случайно на месте происшествия. При задержании гр. Огольцов С. К. оказал сопротивление работникам милиции».
(Из акта.)
«Тезка! Не тяни ты козла за хвост. Надо уделать этого дурачка с Яшкина — намекни, когда, и уделаем. Насчет шороха заметано. Шорох готовится мировой. Дай знак, в какой день. Да побыстрей, а то руки больно чешутся. П.».
(Из записки.)
«…За срочную добросовестную работу по увековечиванию памяти погибших односельчан объявить благодарность: механику Огарышеву Н. А.; слесарю Дарикову В. Д.; механизатору Яшкину Л. С…»
(Из приказа.)
X
Бойтесь первого движения души, потому что оно обыкновенно самое благородное…
Князь Шарль-Морис Талейран-Перигор, XIX в.
Он заметил в сумерках, как у бортов, то там, то здесь, стали завиваться, расширяясь и чмокая, темные, потом уже и перистые, журчащие воронки. Не услышал Лукьян и как зашумело у поворота, у изгиба речки, где берега сходились довольно близко.
Минуты через две вода с ровным ревом неслась далеко впереди, вытягивая пока что глубинные потоки и отсюда, из-под лодки. Лодка заволновалась. Тяжелое ее тело вдруг заходило легко туда и сюда, напрягая, будто пробуя только, трогая ветхую веревку, но он не почуял и этого.
Лукьян дремал. И снилась ему большая стоячая вода без берегов. Посреди воды утлая лодчонка. А в лодчонке он, Лукьян. Солнце низко, светит тихо, нежарко. Но так, что становится не по себе: не поднимается оно, не опускается. Не двигается, солнце, стоит на месте. День стоит. И два стоит. Потому что ночи совсем нету. Изредка к лодке подходят крупные голубоглазые рыбы. Они с опаской тянутся мохнатыми мордами, тычутся в корявые борта, заглядывают внутрь и долго, не спуская бессмысленных глаз, следят за Лукьяном…
И вот рыбы наконец догадываются о чем-то и, словно улыбаясь, начинают бесшумно разевать рты и отламывать от лодки куски никому не нужной гнилой древесины…
Лодка дернулась. Он упал на спину, ударившись больно локтем о борт. Но леску не выпустил: там, на конце ее, трепетало, вертелось что-то сильное, дремучее. Его волокло вниз по течению, вместе с лодкой бросая из стороны в сторону, по пенистым, брызжущим струям, в которые превратилась река.
Очнулся он и, кажется, начал соображать у самой мели. Мель — только она могла спасти, приостановить лодку… Но про это Лукьян не подумал. Он подумал, что сейчас, через минуту, врежется в полуобнажившийся песок, а леска лопнет, а его улов уйдет прямо из рук… И лишь перед поворотом, когда открылась широкая бурлящая пойма реки и неровный, напрягшийся горб потока, проносящегося легко сквозь остатки плотины, лишь тогда он сообразил, что ждет впереди. И тут же его грубо рвануло из лодки. Бросило вперед… Он упал. Распластался на деревянном дне хрипящей, расползающейся посудины.
…Вода схлынула примерно через полчаса. Лукьян приходил медленно в себя, чувствуя, что под ним, под всем телом — твердь… Лодки как бы никогда и не было. Отдельно лежало дно. Узкое, хищное, похожее на рыбу дно. А вокруг, кусками, — то, что осталось от бортов. И веревка, одним концом привязанная к обломку доски, бывшей скамейки. Другим — уходящая с подсыхающего песка назад. Вниз. В глубину. Лукьян перевернулся молча на спину. Взглянул вверх… Опустил на глаза большие истончившиеся веки. И зашептал, задвигал трясущейся бородой, уставленной в самую середину вечернего неба.
Внизу, под ломкими льдинками, негромко журчал ручеек. Раздвинув траву и осоку, Алексей припал к ручью, попил, аккуратно касаясь воды губами, и несколько раз окунул в поток свои лохмы. Меня била дрожь. Меня тошнило… Но пить я не смог. Отфыркиваясь, он выбрался на тропу, и мы побежали дальше.
В первом доме нам не открыли. Да здесь и жили-то старые люди. Поэтому Алексей, стукнув пару раз в раму, тут же двинулся бегом к следующему дому.
Он не давал передохнуть, а я был как привязанный. Отказали нам и в третьем, и в четвертом доме, и в десятом… В одном доме Алексей намекнул, что-де, ежели памятник к утру не встанет, то и Огольцова Савелия-то, возможно, того…
Но намек не был понят. Намек, больше того, напугал хозяев до смерти. Они потребовали объяснений. Объяснять же… Да что тут объяснишь? Разве возможно было объяснить, в какие игры умел играть и играл Прохожев?
