class="p1">Я до сих пор, кстати, не пойму, каким чутьем вышел Алексей на браконьерство и памятник? Но что Прохожев в тот еще вечер поставил окончательный крест на Тарлыкове, я понял сразу. Понял, что теперь уже ему беды не миновать. Но — как? И с какой скоростью это могло случиться?
Я отслеживаю сейчас события, двигаясь как бы назад, и все более убеждаюсь: то ли Павел Сергеевич действительно располагал какими-то рычагами и средствами, то ли он просто гениальный человек? Ведь все-все по его вышло! Буквально, как он сказал. Алешка барахтался в болоте своего бескорыстия, дергался туда и сюда, прямо как Прохожев напророчил.
И никто Алешке не шевельнулся навстречу. Все как будто замерли, сговорились и дружно опрокидывали то, что пытался он воздвигнуть; все истолковывалось наоборот, его добро превращалось в зло, а его зло как бы удесятерялось полнейшим оцепенением и немотою тех, кого Алексей пытался расшевелить, растормошить, вывести из колеи на дорогу…
Так что объяснять все, что и как, было и сложно, и долго. А у Тарлыкова не имелось лишнего времени. Словом, и памятник поднимать, и Савелия спасать — никто из сельских не вызвался.
А это, памятник и участь Савелия, в самом деле, с какого-то мгновения было повязано одной крепкой веревочкой. Я даже думаю сейчас, что Алексея более всего это и обескураживало: что ему, как и Павлу Сергеевичу, уже и не памятник сам оказывался важным, а все, что вокруг него за эти часы накрутилось; и уже особо решающими должны были представляться и самые последние мелочи: напишут или не напишут, например, в Савелиевом больничном листе про алкогольное опьянение… Напишут — и все, хана памятничку-то. Не напишут — будет он стоять еще сто лет. Получалось, что и он, Алексей, зависит как бы сейчас от множества пустяков, получалось, что и он, прикрывая Савелия, как бы и себя прикрывает… Не думаю, однако, что он себя мог в эти минуты жалеть: слишком многое на нем висело, чтобы еще и себя жалеть. Но мысль, что так о нем думают, что так только могут подумать, будто он себя спасает, — одна эта мысль приводила его, кажется, в бешенство… И это про него-то, про человека, который намеревался всегда жить и поступать поверх обстоятельств, как он мне объяснял когда-то, объясняя свою картину.
Но как бы там ни мыслилось, а он был жестоко, крепко повязан игрою. Сколь ни курьезно, бессмысленно это казалось, но участь Савелия и Павла Сергеевича, окончательное понимание того, кто же из них, у памятника, был прав, определяло лишь малое: окажутся или не окажутся знакомые у Павла Сергеевича в соседнем районе. Либо Савелий — отъявленный дебошир и хулиган, а Павел Сергеевич — мужественный человек, до конца выполнивший свой долг. Либо уже Павел Сергеевич — дебошир, а Савелий — невинно пострадавший за справедливость инвалид войны.
Нет, не маловажным, а скорее даже важнейшим козырем (правда, при удачном сочетании) был, разумеется, и сам памятник: останется он лежать в овраге, или подымется на виду у всего района.
Всех хитросплетений, подсчетов вариантов Алексей никак не мог избежать, ежели, конечно, он не желал Савелию дурного. А поскольку он, безусловно, ничего подобного не желал, — то и не сумел бы ни в коем случае из игры-то выскочить и надменно стать рядом: дескать, судите, вот он я, весь к вашим услугам… Как он неоднократно проделывал, когда касалось участи его самого.
И оставался Алексею единственный выход: оказаться еще более умелым, еще более расторопным, нежели Павел Сергеевич. — Что, понятно, никак в тарлыковские принципы-то не влезало…
Впрочем, как оказалось, имелся еще один путь: решить все единым махом, таким поступком, который и затмил бы предыдущие… Чтоб заткнуть глотки всем и навсегда.
Не знаю, думал ли он о такой возможности. Сейчас мне порою кажется, что и думал, хотя, конечно, то, что сделал он впоследствии, этим одним никак в любом случае не объяснишь. А если даже объяснишь, то только в случае, если кому-то захочется объяснить именно так.
Вот, скажем, не заори Антон Лукев на Алексея, не вытолкай он его взашей из избы, от сдвинутого гроба Анисочки, то еще и неизвестно, как бы все у нас повернулось и случилось.
А произошло у Бореевых вдруг и необъяснимо. Я до сей поры не могу взять в толк, зачем Алексей, собственно, туда приперся? Вероятнее всего, чувствовал он за собой некую вину, перед ней, перед умершей, она-то, вина, и толкала его, и возвращала, проводя круг за кругом, опять и опять к этой маленькой женщине.
И ведь ни к чему, вовсе ни к чему было заводить разговор, зачем да как… Но вот зашли все же, вот сели безмолвно на топчане, вот Тарлыков спрашивает Антона, когда будут хоронить.
— С утра, — отвечает Антон как о решенном.
В этом месте Тарлыков, кажется, и оживился. Он заговорил возбужденно, не поинтересовавшись даже, как сами-то, Антон и Ананий, считают… Заговорил, стал бессвязно убеждать их, что только на Тришкинском хоронить и надо… Что только там, и ни в каком другом месте… И пояснил: и близко проведывать, и… кладбище удастся спасти и оставить надолго. Последнее захоронение, повторял горячечно он, по последнему захоронению. И тут Антон едва приметно усмехнулся. Алексей не углядел, а я углядел: Антон усмехнулся и тут же, очень быстро согласился.
— На Тришкинском, так на Тришкннском, — спокойно сказал он. — Только вот… справку никто не выдаст… Ну, да без справки… Ну, да ладно… И нам оно будет с руки… Удобне́е, значит, будет… Схороним… В-о-от… Да начнем сами собираться…
Последние его слова и опрокинули что-то там, в душе Тарлыкова. Он насторожился, подозрительно, как-то болезненно прищуривая воспаленные глаза.
— Как? Собираться?.. Куда?
— В поселок… В Астахово — куда ж еще? Мы там и дом уже приглядели, — оживился, в свою очередь, Антон. — И цена, значит, подходящая. А что не новый? Так вид есть… А на наш век…
— А… Анисочку? — нелепо раскрыв рот, спросил Тарлыков. — Анисочку? Куда денете?..
— Так куда же ее? — засмеялся над его глупостью Аптон. — В землю закопаем… Что же ее? За собой таш-шить?.. Ты вот и сам говоришь: тут кладите… Мол, и тебе удобнее будет… Вот и закопаем по-твоему… Закопаем, как ты хотишь…
Что-то в лице Тарлыкова переместилось. Он дышал уже часто, слышно… Встал молча. Никак на Антоновы слова не отвечая. И медленно пошел к гробу. И ухватился за край. И спросил глухо, оттуда:
— Закопаете?..
— Обязательно, — засмеялся вновь Антон. — Поверх земли не положим…
— Значит… Не
