божеский вид…
— Я понял! — Зарывалин согласно кивнул. — Я все понял! Значит, откроем его здесь… Так?
— Да вы с ума сошли… — прошептал Пайел Сергеевич. — Он у вас со всех балансов списан… Нет его! Нету! Откуда ему взяться? И к тому же все сразу припомнят: а почему он здесь, а почему нового до с их пор в Покровском нет, а почему неделю назад по областному радио объявили про открытие нового? Теперь вы понимаете?.. А эти… Эти не остановятся! Им — суд! Суд грозит. Они этим памятником, как щитом, прикроются! Ясно?
— Ясно… — опустил голову Зарывалин.
— Тогда в чем дело? — заулыбался нетерпеливо Прохожев. — Сейчас они на крючке! А завтра? А завтра, если мы его не свалим — пошла писать губерния… Вы же себя, себя этим выводите под удар! Я — что? Вы разве не помните? Я случайный человек здесь… Ехал мимо, взялся помочь, меня же и избили… А за все, что было — только вы и ответите… Вам что, это тоже надо растолковывать?
Прохожев пристально поглядывал на Геннадия Васильевича, посверкивая светлыми зрачками.
— Вот что… Вы председатель? Вам и карты в руки! Прикажите своему трактористу. Немедленно!
Зарывалин растерянно потряс руками с наползающими на ладони обшлагами. Поглядел на бульдозер. Потом на Павла Сергеевича.
— Да побыстрей же… Черт бы тебя побрал!
Зарывалин с силой постучал в стекло кабины. Двигатель сбросил обороты. Памятник, стоящий почти вертикально, поддерживаемый Тарлыковым и Огольцовым, вновь завис на тросе. Алексей бежал уже к бульдозеру.
Но он не успевал. Костя, картаво матерясь, спрыгнул наземь. Бросил в сердцах рукавицы и пошел к лесу. На его место проворно взлетел легкий, азартный Прохожев и захлопнул дверь. Мотор заревел. Машина подалась назад. Огольцов едва выскочил из-под летящего на землю памятника.
Бульдозер остановился. Прохожев делал какие-то знаки из кабины. Быстрее всех догадался Игорь Николаевич. Он сунул папку Косовскому и одним громадным прыжком — к бульдозеру. Сбросить трос с крюка — секундное дело… Бульдозер покрутился на месте, привыкая к новому седоку, и, опустив щит, двинулся на памятник.
Леска вздрогнула. Раз и другой. Но он слишком хорошо знал эту темную реку. Прожив над ней свыше ста лет, Лукьян запомнил ее и щедрой, блещущей в солнечный день гибкими рыбьими спинами, и черной, хлюпающей, щербатой, будто непристойно-грязной, когда в войну однажды унесло плотину. Запомнил и такой, какой была она в последние годы: старой, как он, спокойной, без неожиданностей, по причине полного бесплодия.
Собственно, он и не рассчитывал на какой-либо улов. Так, маленько побаловать себя и соседей, выделив из остальных дней торжественный день поминовения Анисьи. Чтоб запомнилось хотя б этим, а оно того стоило.
К удивлению Лукьяна, ему часа за полтора все же попались три полупрозрачных, худощавых пескарика. Вытащенные из глубины, они не трепетали, не боролись, а качались прямо, смирно, будто заранее повешенные, и точно согласившиеся сразу, что раз уж так получилось, значит, так и должно было получиться…
Все замерли на месте. Бульдозер, подрагивая гусеницами, двигал и двигал вперед. На памятник. На Огольцова, который выставил свою огромную лапу и шевелил пальцами. Как раненный смертельно рак шевелит клешней… Или напугать он кого хотел?
Огольцов корчил рожи, обнажая длинные зубы, шевелил, шевелил пальцами и — отступал, отступал… Под ноги ему попался трос, Савелий рванулся из петли и грохнулся оземь, подламывая раскоряченную руку.
Все ахнули. Бульдозер чуть тормознул. И, пользуясь мгновением, пошел вперед. Щит с грохотом ударился в металлическую основу. Памятник развернуло, снимая дерн, вырывая в земле глубокую борозду. На мгновение он завис над оврагом… И покатило со стуком вниз…
И тут произошло что-то невероятное. Прохожев то ли замешкался, то ли перепутал рычаги. Поднявшийся Огольцов кинулся на щит, щит чуть приподнялся и упал наземь… Даже грохот бульдозера не смог заглушить страшный вскрик. Преодолев оцепенение, мы бросились вперед, к бульдозеру, к Огольцову…
Он поднимался с коленей. Поднимался, вздымая вверх, вверх окровавленную руку… Поднимался и шел на щит, будто бы вглядываясь обезумевшим почернелым лицом в кабину… Бульдозер для чего-то медленно, рывками сдавал назад.
Прохожев вывалился из бульдозера, сбрасывая с себя пиджак, галстук, сорочку. Никто не мог ничего понять. А Павел Сергеевич уже рвал свою сорочку на куски. А Савелий шел на него, обливаясь кровью, заливая кровью лицо, разодранный пиджак, седые клочковатые волосы…
— Савелий… Севка… Севка! — Прохожев стоял в желтой майке, бледный, худенький, как мальчик, держа в ладонях порванную на бинты рубашку. — Постой! Прости! Севка! Прости! Дай мне руку! Дай! Дай я тебя пере…
И уронил руки. Огольцов, подойдя вплотную, вглядывался и вглядывался своими одичалыми глазами в глаза Павла Сергеевича. Павел Сергеевич не выдерживал, опускал взгляд…
— У-ух, т-ы-ы?.. Ка-кой?.. — говорил словно бы в бреду Савелий, не давая Прохожеву отвести глаза. — Как-оой ты ст-аал? Паша, Па-ша… Дружба?.. Кор-ре-ша? Ты?! Па-ша?.. Падла-а ты! Пас-ск-ууда-а! Стука-ач!..
И заорал нечленораздельно, поводя изуродованной рукой, кругами, по лицу Павла Сергеевича. Павел Сергеевич стоял смирно, закрыв глаза… Пока все лицо его не покрылось красным… Пока Огольцов не размахнулся и не ударил с резким выдохом.
Прохожев скрючился и упал. Упал бы, видимо, и Савелий, не подхвати его Зарывалин.
Подбежал шофер Прохожева. Наклонился к Павлу Сергеевичу… Зарывалин дернул его нервно за плечо:
— Быстро! Огольцова! В район! В больницу!
Косовский и Игорь Николаевич уже перевязывали Савелия быстро прохожевской рубашкой. И, подхватив его легкое тело, побежали к машине.
— Стоп! Сто-яять! — бросился к ним Тарлыков и взял за рукав шофера. — Друг! Слушай! Не в Астахове! Я тебя прошу! Только не в Астахове!
— Почему? — удивился шофер.
— Так надо! Друг! Как тебя зовут?
— Василий…
— Василий! Васек! Друг! Я тебя прошу! В соседний район, в Покрячино! Только туда… Ты понял? Я тебе потом объясню… Ты понял?
— Понял… — ничего не понял Василий. — Хорошо… Я все сделаю… Я туда — и обратно… Я мигом…
Савелия увезли. Косовский полил из оставленной шофером фляжки на руки Прохожеву. Павел Сергеевич умылся. Вытерся полотенцем Василия. Надел его же на всякий случай припасенный старенький свитер. И свой пиджак. И причесался… Эх! Вот если бы он в ту секунду знал — про деревья-то и плотину…
Подошел к Тарлыкову. Хмуро взглянул на него.
— Конечно, я не надеюсь… Я не надеюсь, что все это… Останется между нами… Но я со своей стороны могу обещать…
Тарлыков усмехнулся одними глазами.
— Я все понял, Алексей Иванович, — серьезно сказал Прохожев. — Я взрослый человек… У каждого есть черта, на этой черте чаще и живем… Разве не так?
— Я
