Ему — что? Он сделал свое дело. Теперь уже поздно. Теперь он уже вне… всего… Вне закона. Вне всякого понимания. А я? А я остаюсь все еще рядом, и никто, конечно, и разговаривать не станет… Дурак! Мразь! Мразь и дерьмо, не способное никогда поступать по-своему…
Но и уйти я не мог. Сбросить с себя путы, те самые, вериги, привязывавшие меня постоянно к нему, я почему-то пока не мог.
В дверь постучали. Алексей пошел, не раздумывая, открывать. А я замер, как пойманный, посреди комнаты. Ожидая чего угодно: ареста, обыска, расстрела на месте…
Но на пороге почему-то стоял Огольцов. Гигантский, не по росту, земляной кулак сжимался и разжимался. Глаза его вперились в меня. Морщины стали, как гофрированная трубка противогаза. Челюсть выползала вперед и вбок:
— И этот… У тебя? Здесь?!
Они прошли мимо меня в комнату. Огольцов нарочно говорил вполголоса — но я опять, на свою беду, все слышал. Огольцов говорил о каком-то памятнике. Но о каком? — стал я соображать лихорадочно. — О том, что, по слухам, Прохожев сбил по пьянке своей машиной, а потом спихнул его в овраг? Или о том, какой Огольцов с Тарлыковым из оврага вытянули и оставили на краю, для всеобщего обозрения? (То есть это, конечно, был один и тот же памятник, но ведь и не совсем один, не совсем тот же? Первый, какой по пьянке, — он в овраге, и все шито-крыто; второй — это уже демонстрация, это уже, получается, и вся пьянка наружу вылезла?) А может, это про третий памятник — про тот, что объявили, будто он в Покровском стоит, но на самом деле его нет?
Страшно заинтригованный, я не мог не последовать вслед, когда они, опять не замечая меня, бежали вон из дома.
* * *
Лукьян едва одолел ее: черная, четырехугольная, с прогнившим насквозь днищем, лодка с усилием сошла в темную влагу, заплескавшуюся из глубины зелеными язычками. Теперь надо было перенести себя. Лукьян долго примеривался, удерживая ветхий борт ледяною рукою, обреченно, боком повалился на трухлявое дерево, полежал на носу и по-стариковски неуклюже переполз на коленках к середине. Мелко перебирая веслами, проплюхал до глубины. Перевалил камень в воду. Камень, ушел сразу, прорвав реку почти бесшумным ударом. Три тугих круга разошлись по поверхности, и стихло.
С лесок, касавшихся реки, изредка падали капли. Но скоро и лески провисли, и он, привыкнув к неустойчивости воды, колыхавшейся слегка под ним, различал уже острыми стариковскими глазами зеленую прозрачную пустоту, пронзенную белой жилой лески, длинные податливые растения, темные тени, стелющиеся по далекому песчаному дну, светлый, маленький отсюда, камень — на неправдоподобно толстой веревке.
Лукьян обнаруживал эту пустоту много раз. Но никак не мог привыкнуть к ней: всегда, когда глаз, жадно вглядываясь, доставал, наконец, дна, и дно это оказывалось неожиданно, пугающе неблизким, ему, Лукьяну, чудилось, что он находится на какой-то огромной, трепещущей высоте, удерживаемый одной лишь конопляной веревкой: вот-вот, сейчас раскачает, старая веревка беззвучно лопнет там или выскочит слишком легкий, неудачно опущенный камешек, и — он не сможет удержаться, взмахнув нелепо руками, не успев и вскрикнуть, полетит с гулом далеко вниз.
* * *
Я крался за ними довольно долго по кустам, пока мы не выбрались прямо к оврагу. Здесь Тарлыков заметил меня и засмеялся:
— Интересно все-таки, — стукачи, апостолы и летописцы — неужели они все из одной породы?
Я не обиделся. Я уже привык к его хамству. Тем более что и обижаться было теперь ни к чему. Алексей свет Иванович совместно со своим подельником (или оруженосцем, это как хотите) Огольцовым починали новую историческую битву. Первым делом хулиган Огольцов кинулся, конечно, на представителя власти Прохожева. Однако Алексею удалось перехватить руку Огольцова, так — чуть повыше запястья. Гаечный ключ со звоном упал на памятник. Павел Сергеевич отпрянул. Тарлыков помотал взлохмаченной головой. Усмехнулся:
— Провоцируем? Не надо… Не надо нарываться! А то синяками не отделаешься…
Они стояли друг против друга. С одной стороны Тарлыков, Огольцов и подоспевший к самой кульминации механизатор Байков. С другой — Геннадий Васильевич, Павел Сергеевич, профжених и Косовский. Бульдозерист, вызванный Зарывалиным к месту события, не выдержав, обматерил в конце концов обе стороны и скрылся в неизвестном направлении вместе со своим бульдозером.
Я стоял чуть в стороне, не зная пока, к какой стороне пристать. И, полагая, что разумнее не приставать до времени ни к одной из них.
Посередине как раз лежал памятник.
— Вы хотите скандала? — Павел Сергеевич нервно, торопясь расстегивал портфель, доставал какие-то бумаги и передавал их профжениху. — Хорошо. Будет вам скандал…
— Ты! Полегче! — Огольцов выворачивался из рук Тарлыкова. — Мы скандала хотим? Ты хотишь скандала! Ты! Сволота! Гадина! Горилла!
— Записывайте, Игорь Николаевич, все записывайте… — через плечо, хладнокровно говорил Прохожев. И продолжал, оборачиваясь уже к Тарлыкову. — Я обращаюсь к вам, как к трезвому человеку. С этим алкашом я отказываюсь разговаривать.
Я зааплодировал Прохожеву мысленно. Это слово «алкаш» действовало на Огольцова безотказно.
И Огольцов, конечно, дернулся, из рук Алексея. Пиджак треснул на Огольцове. Без рукава и ворота Савелий повис в падении на Павле Сергеевиче, как и планировалось им. Затрещала рубаха и у Прохожева.
— Ну, вот и все, — сказал Прохожев облегченно. И ловким движением стряхнул с себя Огольцова. — Ты свое отработал.
Байков и Алексей оттащили вдвоем отбивающегося Савелия в сторону. Байков прижал его коленом к траве, выворачивая руку и прихватывая поясным ремнем.
Я отошел в сторону. И сел в кусты. Кажется, пахло жареным.
— Подойди сюда, — обратился Прохожев к Алексею, уже без церемоний. Алексей подошел. Прохожев кивнул на папку в руках профжениха, оправляя разорванную рубаху. — Акт мы составили. Алексей Иванович… Оскорбления… Сопротивление… Посягательство на представителей власти… Телесные повреждения… Тебе понятно? Тебе все теперь понятно?
И широко, дружелюбно улыбнулся Тарлыкову.
— Теперь все понятно, — угрюмо глядел на Прохожева Тарлыков. — Костя… Костя! Брось-ка мне трос! Быстрее! Садись в бульдозер!
Мотор заревел. Бульдозер вертанулся на месте. Тарлыков, покинув Павла Сергеевича, принялся заводить трос под лежащий памятник.
Прохожев постоял мгновение и, отойдя к Зарывалину, стал говорить ему что-то горячо и долго. Тем временем памятник, прикрепленный к тросу, под напором бульдозера начал медленно отрываться от земли…
— Да вы не поняли! Ничего не поняли! — закричал раздраженный Прохожев. — Сегодня они в дураках! А завтра? А завтра — вы! Вы понимаете, понимаете?
— Ничего не слышу, — держался за уши Зарывалин. — Ничего не понимаю…
— Если им удастся к утру его поставить… — повернулся к его уху Павел Сергеевич. — Если приведут его в
