Можно ли допустить множество отдельных истин, которые исключают одна другую? Рационально это невозможно. Нерационально – это не может быть иначе. Если верить Шестову и продолжить его мысль, на земле только с ума сшедшие обладают этой свободой – не одержимые, а те, кто верует, юродивые, нищие духом, вообще те, которых считают слабоумными.
16.
Ангел смерти, весь покрытый глазами, нисходит к человеку, чтобы вызволить душу его из тела, и иногда, чрезвычайно редко, он приходит «пре-жде времени» и ссужает человеку пару глаз из мириада своих, человек видит нечто на мгновение и часто потом забывает виденное, ибо разум не способен долго хранить то, чего не может переварить.
Достоевский пользовался внешними атрибутами искусства, которому кое-как научился до посещения Ангела, то есть известными приемами, часто неловко употребленными, которые у него не было времени, ни способности усовершенствовать, чтобы выразить то, что он увидел этими особенными глазами. Вот что сбивает с толку серьезных читателей, не посвященных или в секреты художественного мастерства (таких как Шестов, которого интересовала только философия Достоевского), или в теологическую сторону его диалогов (таких как Набоков). Академическая же публика невежественна с обеих сторон. Я держусь той точки зрения, что Достоевский – гротескный драматург, писавший не в том жанре, подходившем ему, однако, потому, что он позволял ему придать форму и выражение его вполне оригинальной метафизике, поддерживая напряжение в романе раз и навсегда найденным трюком, с самого начала очень ловко удерживая важные сведения о происшедшем до того, как читатель открыл книгу, а затем постепенно открывая их. Концы его обычно разочаровывают.
17.
Плотин говорит: когда человек не имеет желания думать или когда он не знает, как думать, созерцать, – тогда он действует. И это-то показывается в драме: именно – действие, ибо даже не высказанная мысль должна быть «сыграна», показана в действии.
18.
Шестов где-то говорит, что история заметает следы всего необычного, происходящего в мире, с почти человеческой изобретательностью. Надо думать, что он имеет в виду новые времена. Старые же, даже языческие истории (Фукидид), не говоря уже о христианских хрониках, полны чудесных описаний, снисходительно пренебрегаемых надменной современностью как вульгарные предразсудки.
19.
Аскетические подвиги – пощение, бдение, воздержание – безрассудны и даже безсмысленны. Правило Лойолы: чем больше душа удаляется от мира, тем более она делается способной искать и, может быть, постигать своего Создателя и Господа. Аристотель: кто ни в ком не нуждается – или бог (ибо в нем самом все), или животное.
20.
Зачарованный разум
Ранний опыт, главный свидетель и довод разсудка, говорит нам, что все имеет конец – кроме, кста-ти сказать, самого субъекта, то есть того, кто это утверждает, ибо тут опыт молчит, так как умершие молчат. Но это ложное противоречие, потому что времени не существует как такового[13]. Настоящая безсмыслица лежит в другом определении: «вечность» есть отсутствие всякого движения, в том числе движения времени, которое по этой при-чине не может существовать. Оно не существует, как не существуют в природе «часы»; время есть ловушка для разума, приспособление к условиям рациональной ориентации сознания. Время есть условие существования и операции разума и оттого может быть определено только внутри его, как, например, тюрьма ортогональных координат получает смысл только тогда, когда внутри ее помещена хотя бы точка. Так называемая безконечность и ее специальная форма, «вечность», по существу отрицает разсудок, ибо они вне его и для него разрушительны. Толстой, этот горячий поборник разума (мой старый верный словарь Вебстера, 1934, подарок моего дяди Сэма, справедливо называет его «русский писатель и социалист»), пишет в дневнике 1905 года, что таких вопросов следует всячески избегать и не глядеть «ни в телескопы, ни в микроскопы», то есть ни на звезды, ни на «жучков» (может быть, конечно, он имел в виду частицы вещества, атомы), а если кто пользуется этими терминами («вечность», «безконечность») – то это значит, что вопрос поставлен неправильно, вот и все. Потому что разуму тут нечего делать.
21.
Опыт – единственный настоящий довод разсудка. Даже если видишь чудо собственными глазами (то есть вынужден включить его в свой опыт), то и тогда разсудок вынужден ради самосохранения или отвергнуть его как таковое (то есть найти объяснение в предыдущем своем опыте), или научиться не видеть его. Те, кто были свидетели Христовых чудес, или не видели их (то есть не верили им), или видели и поверили – и таким образом в известном смысле лишились разсудка. И здесь снова свидетельство Толстого очень важно, так как он отрицал все чудеса, таинства и оставил Христианству только нравственное учение, единственную его часть, которую разсудок после некоторых манипуляций охотно принимает. Не многие имели смелость пожертвовать разсудком ради веры. Вера лишает разсудок его претензий и прав и подрывает авторитет опыта. Вот почему горы сдвигаются с места, слепые прозревают, и люди ходят по воде как по суше. Вот отчего нищие духом блаженны; тут заключается сила юродивых Христа ради, и, конечно, пророки кажутся сумасшедшими, и – по Шестову – некоторые духовные калеки сподобились увидеть невидимое (Плотин, Тертуллиан, Ницше, Достоевский). И как естественно для тех, кто верует, отказаться от земных благ. Отчего все юродивые нищие, в рубищах? Отчего нет богатых, «счастливых» (по земным понятиям) среди пророков и чудотворцев? По этой самой причине. Само положительное знание стоит на пути, ибо оно строит одну тюрьму внутри другой, большей. Савл внезапно «лишился разсудка» по дороге в Дамаск, его обычный разум покинул его, тот самый разум, который внушал ему, что ученики Распятого – опасные безумцы и богохульные отступники. Тем самым он вырвался из двойной тюрьмы: первой, возведенной падением Адама, второй – Законом, и был ослеплен внезапно вспыхнувшим светом Истины. Толстой должен был построить очень сложную теорию «самосовершенствования человека» и «всеобщее стремление к добру» только для того, чтобы представить нравственное и практическое учение Христа как разумное, потому что даже эти его постулаты могут показаться вполне неразумными тем, у кого нет мощного оружия разсуждений Толстого, то есть почти у всех: раздать все свое имение? оставить мать и отца, и детей и жену? научиться любить врагов? подставить другую щеку? Certum est quia impossibile est[14]. Но это слова безумия – или формула веры. Следует, однако, отличать это «безумие» от безумия одержимых, поврежденных в уме сумасшедших, происхождения нечистого и прямо бесовского. Вере тут нечего делать.
Romans, 8–3, не ведают, что творят, конец 23 от Матфея; кто – что.
22.
Отчего, кроме Шестова, никто не изследовал этого всерьез? Отчего так мало
