– Что будем делать вечером? – спрашивает Фердинанд.
Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами.
Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством.
– Они же мудаки, – говорит он, не отрываясь от книги, – или нет?
Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли – над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли.
– Они вроде ничего, – говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. – И сестра Отто прикольная.
– Серьезно?
– А что – нет?
– Ну, ничего, – произносит Саймон, переворачивая страницу, – пожалуй.
– Все равно, что нам еще делать? – спрашивает Фердинанд и фыркает.
– Не знаю.
– Так я и говорю – давай просто выпьем с ними, – напирает Фердинанд. – Не так уж они плохи.
– Который час?
– Время двигать назад.
– Правда? – говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. – Мне тут нравится.
В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него – за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы.
– Что не так с твоим другом? – спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. – Он в порядке?
У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге.
– Я не знаю, – говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. – Он всегда такой.
– Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать.
Фердинанд в ответ смеется.
Лутц говорит:
– Он просто такой стеснительный, да?
– Может быть.
– Я уверен, он в порядке.
– Да, конечно, – кивает Фердинанд. – Он очень умный.
– Вижу.
– И бывает очень смешным.
– Да?
– Ага.
– Не могу представить, – говорит Лутц.
Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали – то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит.
– Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! – заявляет он. – Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда – пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики?
Они говорят ему – семнадцать.
– Вы еще такие молодые, – произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. – Веселитесь, хорошо? Хорошо?
Глава 2
Веселитесь.
Ночной поезд в Прагу. Ни одного свободного места, и ночью они лежат на полу возле туалета, где их то и дело задевают чьи-то ноги.
Едва рассвело, они поднимаются и бредут в вагон-ресторан.
За окошками в нежном утреннем свете проплывают холмы.
Сосновые леса, окутанные дымкой.
Саймон все думает о сне, увиденном в минуту забытья на полу. Что-то там было о чем-то под озером, о чем-то, что принадлежало ему. Затем он говорил с кем-то из школы, говорил о Карен Филдинг. Человек, с которым он говорил, произнес странное слово, возможно, даже не существующее. А затем он сам прошел мимо Карен Филдинг, разминувшись с ней в узком дверном проеме, опустив при этом глаза, а когда поднял взгляд, она улыбалась ему, и он проснулся, пережив момент неописуемого восторга.
– Видок у тебя хуевенький, приятель, – говорит Фердинанд, когда они садятся за столик в вагоне-ресторане.
– Да?
– Я в плане – ты в порядке? Выглядишь херово.
Похоже, Фердинанд пытается в такой манере снять возникшее между ними напряжение.
Вчера у них случился разлад насчет дальнейшего маршрута.
Саймон хотел ехать утренним поездом в Прагу. Фердинанд этого не хотел. Он хотел принять предложение Отто показать им правильный Берлин.
Саймон же, как обычно, тупо настаивал на своем, и выяснилось, что он еще собирается по пути сделать остановку в Лейпциге, чтобы навестить могилу И. С. Баха.
В общем, он втянул Фердинанда в эту авантюру с Лейпцигом, и все вышло хуже некуда. Десять часов шатания по платформе и окрестным улицам, провонявшим дизельным топливом, – следующий поезд на Прагу отходил ночью, и все это ради нескольких минут в холодной Thomaskirche[12], которую сам Саймон описал словами «объективно посредственная».
И наконец, где-то в полночь, уже не разговаривая друг с другом, они сидели в ожидании поезда на платформе, рядом с молодыми немцами из какой-то христианской общины, распевавшими песни вроде «Пусть будет так» и «Ответ знает только ветер», под дождем, поливавшим в свете фонарей и платформу, и невидимые рельсы.
Саймон как будто не помнит разлада, не говоря уж об утренних попытках друга ослабить напряжение.
Он выглядывает из окна, низкое солнце высвечивает его красивый профиль, а его руки чуть дрожат после жуткой ночи.
– Прибудем в Прагу где-то через час, – говорит Фердинанд.
– Да?
В сознании Саймона вдруг возникает образ человеческой жизни в виде пузырьков, поднимающихся сквозь воду. Пузырьки поднимаются струйками и пучками, соприкасаясь и перемешиваясь, и все же каждый остается сам по себе до тех пор, пока все они не поднимутся из глубин на поверхность, к свету, где они перестают существовать как отдельные сущности. В воде они существовали физически, личностно – в воздухе они стали частью воздуха, частью бесконечного целого, неотделимого ни от чего другого.
«Да, – думает он, щурясь в туманном утреннем свете и чувствуя, как в глазах собираются слезы, – вот как оно все устроено – жизнь и смерть».
– Где, по-твоему, мы остановимся? – спрашивает Фердинанд.
– Я не знаю.
– В хостеле?
