— Ты подумай — ведь он без тебя не может, — ведь младенец!Ты крепись душой-то: мысль-то эту гони! Гони ее...
Говорил и понимал — ненужное говорит он. Слезы вскипали внем, в груди родилось что-то тяжелое, точно камень, холодное, как льдина.
— Прости меня — прощай! Береги, смотри... Не пей... —беззвучно шептала Наталья.
Священник пришел и, закрыв чем-то лицо ее, стал, вздыхая,читать над нею умоляющие слова:
— «Владыко господи вседержителю, исцеляяй всякий недуг... исию, днесь родившую, рабу твою Наталью исцели... и восстави ю от одра, на немже лежит... зане, по пророка Давида словеси:» в беззакониях зачахомся исквернави вси есмы пред тобою...»
Голос старика прерывался, худое лицо было строго, от одеждего пахло ладаном.
— «...из нея рожденного младенца соблюди от всякого ада...от всякия лютости... от всякия бури... от духов лукавых, дневных же инощных...»
Игнат безмолвно плакал. Слезы его, большие и теплые, падалина обнаженную руку жены. Но рука ее, должно быть, не чувствовала, как ударяютсяо нее слезы: она оставалась неподвижной, и кожа на ней не вздрагивала от ударовслез. Приняв молитву, Наталья впала в беспамятство и на вторые сутки умерла, нислова не сказав никому больше, — умерла так же молча, как жила. Устроив женепышные похороны, Игнат окрестил сына, назвал его Фомой и, скрепя сердце, отдалего в семью крестного отца Маякнна, у которого жена незадолго пред этим тожеродила. В густой темной бороде Игната смерть жены посеяла много седин, но вблеске его глаз явилось нечто новое — мягкое и ласковое.
II
Маякин жил в огромном двухэтажном доме с большимпалисадником, в котором пышно разрослись могучие старые липы. Густые ветвичастым, темным кружевом закрывали окна, и солнце сквозь эту завесу с трудом,раздробленными лучами проникало в маленькие комнаты, тесно заставленныеразнообразной мебелью и большими сундуками, отчего в комнатах всегда царилстрогий полумрак. Семья была благочестива — запах воска, ладана и лампадногомасла наполнял дом, покаянные вздохи, молитвенные слова носились в воздухе.Обрядности исполнялись неуклонно, с наслаждением, в них влагалась вся свободнаясила обитателей дома. В сумрачной, душной и тяжелой атмосфере по комнатам почтибесшумно двигались женские фигуры, одетые в темные платья, всегда с видомдушевного сокрушения на лицах и всегда в мягких туфлях на ногах.
Семья Якова Маякина состояла из него самого, его жены,дочери и пяти родственниц, причем самой младшей из них было тридцать четырегода. Все они были одинаково благочестивы, безличны и подчинены АнтонинеИвановне, хозяйке дома, женщине высокой, худой, с темным лицом и строгимисерыми глазами, — они блестели властно и умно. Был еще у Маякина, сын Тарас, ноимя его не упоминалось в семье; в городе было известно, что с той поры, какдевятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился тампротив воли отца, — Яков отрекся от него. А потам Тарас пропал без вести.Говорили, что он за что-то сослан в Сибирь...
Яков Маякин — низенький, худой, юркий, с огненно-рыжейклинообразной бородкой — так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем икаждому:
«Ничего, сударь мой, не беспокойтесь! Я вас понимаю, ноежели вы меня не тронете — не выдам...»
Голова у него была похожа на яйцо и уродливо велика. Высокийлоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человекадва лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящевым носом, всем видимое»а над ним — другое, без глаз, с одними только морщинами, но за ними Маякин какбы прятал и глаза и губы, — прятал до времени, а когда оно наступит, Маякинпосмотрит на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
Он был владельцем канатного завода, имел в городе упристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой,пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью.В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, ив нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости».Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и оченьлюбил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом:
— Мы, Маякины, еще при матушке Екатерине купцами были, —стало быть, я — человек чистой крови...
В этой семье сын Игната Гордеева прожил шесть лет. Наседьмом году Фома, большеголовый, широкогрудый мальчик, казался старше своихлет и по росту и по серьезному взгляду миндалевидных, темных глаз. Молчаливый инастойчивый в своих детских желаниях, он по целым дням возился с игрушкамивместе с дочерью Маякина — Любой, под безмолвным надзором одной из родственниц,рябой и толстой старей девы, которую почему-то звали Бузя, — существо чем-тоиспуганное, даже с детьми она говорила вполголоса, односложными словами. Знаямножество молитв, она не рассказывала Фоме ни одной сказки.
С девочкой Фома жил дружно, но, когда она чем-нибудь сердилаили дразнила его, он бледнел, ноздри его раздувались, он смешно таращил глаза иазартно бил ее. Она плакала, бежала к матери и жаловалась ей, но Антониналюбила Фому и на жалобы дочери мало обращала внимания, что еще более скреплялодружбу детей. День Фомы был длинен, однообразен. Встав с постели и умывшись, онстановился перед образом и, под нашептывание Бузи, читал длинные молитвы. Потом— лили чай и много ели сдобных булок, лепешек, пирожков. После чая — летом —дети отправлялись в густой, огромный сад, спускавшийся в овраг, на дне котороговсегда было темно. Оттуда веяло сыростью и чем-то жутким. Детей не пускали дажена край оврага, и это вселило в них страх к оврагу. Зимой, от чая до обеда,играли в комнатах, если на дворе было очень морозно, или шли на двор и тамкатались с большой ледяной горы.
В полдень обедали— «по-русски», как говорил Маякин. Сначалана стол ставили большую чашку жирных щей с ржаными сухарями в них, но без мяса,потом те же щи ели с мясом, нарезанным мелкими кусками, потом жареное —поросенка, гуся, телятину или сычуг с кашей, — потом снова подавали чашкупохлебки с потрохами или лапши, и заключалось всё это чем-нибудь сладким исдобным Пили квасы: брусничный, можжевеловый, хлебный, — их всегда у АнтониныИвановны было несколько сортов. Ели молча, лишь вздыхая от усталости; детямставили отдельную чашку для обоих, все взрослые ели из одной. Разомлев оттакого обеда— ложились спать, и часа два-три кряду в доме Маякина слышалсятолько храп и сонные вздохи.
Проснувшись — пили чай и разговаривали о городских новостях,— о певчих, дьяконах, свадьбах, о зазорном поведении того или другого знакомогокупца... После чая Маякин говорил жене:
— Ну-ка, мать, дай-ка сюда Библию-то...
Чаще всего Яков Тарасович читал книгу Иова. Надевши на свойбольшой, хищный нос очки в тяжелой серебряной оправе, он обводил глазамислушателей все ли на местах?
Они все сидели там, где он привык их видеть, и на лицах уних было знакомое ему выражение благочестия, тупое и боязливое.
