— А — вот!.. — крикнул он, замахиваясь на нее. Не быстро, нововремя она уклонилась от его удара, потом схватила руку его, оттолкнула еепрочь от себя и, не повышая голоса, сказала:
— Ежели тронешь, — больше ко мне не подходи! не допущу досебя!
Большие глаза ее сузились, и их острый, режущий блескотрезвил Игната. Он понял по лицу ее, что она тоже — зверь сильный и, еслизахочет, — не допустит его до себя, хоть до смерти забей ее.
— У-у, кулугурка! — рыкнул он и ушел.
Но, отступив пред нею однажды, в другой раз он не сделал быэтого: не мог он потерпеть, чтоб женщина и жена его не преклонилась пред ним, —это унизило бы его. Он почувствовал, что жена ни в чем и никогда не уступит емуи что между ним и ею должна завязаться упорная борьба.
«Ладно! Поглядим, кто кого», — думал он на следующий день, сугрюмым любопытством наблюдая за нею, и в душе его уже разгоралось бурноежелание начать борьбу, чтоб скорее насладиться победой.
Но дня через четыре Наталья Фоминична объявила мужу, что онабеременна. Игнат вздрогнул от радости, крепко обнял ее и глухо заговорил:
— Наташа... ежели — сын, ежели сына родишь — озолочу! Чтотам! Прямо говорю — слугою тебе буду! Вот — как перед богом! Под ноги тебелягу, топчи меня, как захочешь!
— В этом не наша воля, а божья!.. — тихо и вразумительносказала она.
— Да, — божья! — с горечью воскликнул Игнат и грустно поникголовой. С этой минуты он начал ходить за женой, как за малым ребенком.
— Пошто села к окну? Смотри — надует в бок, захвораешьеще!.. — говорил он ей сурово и ласково. — Что ты скачешь по лестнице-то?Встряхнешься как-нибудь... А ты еще больше, на двоих ешь, чтобы ему хватало...
Наталью же беременность сделала еще более сосредоточенной имолчаливой; она глубже ушла в себя, поглощенная биением новой жизни под сердцемсвоим. Но улыбка ее губ стала яснее, и в глазах порой вспыхивало что-то, новое,слабое и робкое, как первый проблеск утренней зари.
Когда наступило время родов, — это было рано утром осеннегодня, — при первом крике боли, вырвавшемся у жены, Игнат побледнел, хотел что-тосказать ей, но только махнул рукой и ушел из спальни, где жена корчилась всудорогах, ушел вниз в маленькую комнатку, моленную его покойной матери. Онвелел принести себе водки, сел за стол и стал угрюмо пить, прислушиваясь ксуете в доме. В углу комнаты, освещенные огнем лампады, смутно рисовались ликиикон, безучастные и темные. Там, наверху, над его головой, топали и шаркалиногами, что-то тяжелое передвигали по полу, гремела посуда, по лестнице вверх ивниз суетливо бегали... Всё делалось быстро, торопливо, но время шломедленно... До слуха Игната доносились подавленные голоса.
— Не разродится она так-то... в церковь бы послать, чтобцарские врата отворили...
В комнату, соседнюю с той, где сидел Игнат, вошла приживалкаВассушка и громким шёпотом стала молиться:
— Господи боже наш... благоволивый снити с небес и родитисяот святыя богородицы... ведый немощное человеческого естества... прости рабетвоей...
И вдруг, заглушая все звуки, раздавался нечеловеческий вой,сотрясавший душу, или продолжительный стон тихо плыл по комнатам дома и умиралв углах, уже полных вечернего сумрака... Игнат бросал угрюмые взгляды на иконы,тяжело вздыхал и думал:
«Неужто опять дочь будет?»
Порой он вставал и молча крестился, низко кланяясь иконам,потом опять садился за стол, пил водку, не опьянявшую его в эти часы, дремал, и— так провел весь вечер, и всю ночь, и утро до полудня...
И вот наконец сверху торопливо сбежала повитуха, тонким ирадостным голосом крича ему:
— С сыном тебя, Игнат Матвеевич!
— Врешь!
— Ну, что это ты, батюшка!..
Вздохнув во всю силу груди, Игнат рухнул на колени идрожащим голосом забормотал, крепко прижимая руки к груди:
— Слава тебе, господи! Не восхотел ты, стало быть, чтобыпрекратился род мой! Не останутся без оправдания грехи мои пред тобою...Спасибо тебе, господи!
И тотчас же, поднявшись на ноги, он начал зычно командовать:
— Эй! Поезжай кто-нибудь к Николе за попом! Игнатий, мол,Матвеич просит! Пожалуйте, мол, молитву роженице дать...
Явилась горничная и тревожно сказала ему:
— Игнатии Матвеич! Наталья Фоминишна вас зовет... плохоим...
— Чего плохо? Пройдет! — рычал он, радостно сверкаяглазами.— Скажи сейчас иду! Скажи — молодец она! Сейчас, мол, подарок на зубокдостанет и придет! Стой! Закуску попу приготовьте, за кумом Маякиным пошлите!
Его огромная фигура точно еще выросла, опьяненный радостью,он нелепо метался по комнате, потирал руки и, бросая на образа умиленныевзгляды, крестился, широко размахивая рукой... Наконец пошел к жене.
Там прежде всего бросилось в глаза ему маленькое красноетельце, которое повитуха мыла в корыте. Увидав его, Игнат встал на носки сапоги, заложив руки за спину, пошел к нему, ступая осторожно и смешно оттопыривгубы. Оно верещало и барахталось в воде, обнаженное, бессильное, трогательножалкое...
— Ты, тово, — осторожнее тискай... Ведь у него еще икостей-то нет... — сказал Игнат повитухе просительно и вполголоса.
Она засмеялась, открывая беззубый рот и ловко перебрасывая ребенкас руки на руку.
— Иди к жене-то...
Он послушно двинулся к постели и на ходу спросил:
— Ну что, Наталья?
Потом, подойдя, отдернул прочь полог, бросавший тень напостель.
— Не выживу я...— раздался тихий, хрипящий голос.
Игнат молчал, пристально глядя на лицо жены, утонувшее вбелой подушке, по которой, как мертвые змеи, раскинулись темные пряди волос.Желтое, безжизненное, с черными пятнами вокруг огромных, широко раскрытых глаз— оно было чужое ему. И взгляд этих страшных глаз, неподвижно устремленныйкуда-то в даль, сквозь стену, — тоже был незнаком Игнату. Сердце его, стиснутоетяжелым предчувствием, замедлило радостное биение.
— Ничего... Это уж всегда... — тихо говорил он, наклоняясьпоцеловать жену. Но прямо в лицо его она повторила:
— Не выживу...
Губы у нее были серые, холодные, и когда он прикоснулся кним своими губами, то понял, что смерть — уже в ней.
— О, господи! — испуганным шёпотом произнес он, чувствуя,что страх давит ему горло и не дает дышать. — Наташа! Как же? Ведь ему — грудьнадо? Что ты это!
Он чуть не закричал на жену. Около него суетилась повитуха;болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но онничего не слышал и не мог оторвать своих глаз от страшного лица жены. Губы еешевелились, он слышал тихие слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, онговорил глухим и робким голосом:
