1
Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масляномвоздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серыхдомов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшиеосвежить сном свои мускулы. В холодном сумраке они шли по немощеной улице квысоким каменным клеткам фабрики; она с равнодушной уверенностью ждала их,освещая грязную дорогу десятками жирных квадратных глаз. Грязь чмокала подногами. Раздавались хриплые восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвалавоздух, а встречу людям плыли иные звуки - тяжелая возня машин, ворчание пара.Угрюмо и строго маячили высокие черные трубы, поднимаясь над слободкой, кактолстые палки.
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов усталоблестели его красные лучи, - фабрика выкидывала людей из своих каменных недр,словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с чернымилицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голоднымизубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, - на сегоднякончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людейстолько силы, сколько им было нужно. День бесследно вычеркнут из жизни, человексделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед собой наслаждениеотдыха, радости дымного кабака и - был доволен.
По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные иженатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обедню, попутно ругая молодежьза ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой, ели пироги и сноваложились спать - до вечера.
Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и длятого, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечеромлениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже былосухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.
Встречаясь друг с другом, говорили о фабрике, о машинах,ругали мастеров, - говорили и думали только о том, что связано с работой.Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в скучном однообразиидней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и часто били их, не щадя кулаков.Молодежь сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла нагармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила.Истомленные трудом люди пьянели быстро, во всех грудях пробуждалось непонятное,болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждуювозможность разрядить это тревожное чувство, люди из-за пустяков бросались другна друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончалисьтяжкими увечьями, изредка - убийством.
В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающейзлобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Людирождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною теньюсопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков,отвратительных своей бесцельной жестокостью.
По праздникам молодежь являлась домой поздно ночью вразорванной одежде, в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясьнанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или слезах обиды,пьяная и жалкая, несчастная и противная. Иногда парней приводили домой матери,отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или в кабакахбесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкойтела детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы раноутром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить ихдля работы.
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежиказались старикам вполне законным явлением, - когда отцы были молоды, они тожепили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, - онаровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связанакрепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо дня в день. Иникто не имел желания попытаться изменить ее.
Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди.Сначала они обращали на себя внимание просто тем, что были чужие, затемвозбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где ониработали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они становилисьнезаметными. Из их рассказов было ясно: жизнь рабочего везде одинакова. А еслиэто так - о чем же разговаривать?
Но иногда некоторые из них говорили что-то неслыханное вслободке. С ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речиу одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьихбеспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше пить,чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.
Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забытьему это и относились к человеку, не похожему на них, с безотчетным опасением.Они точно боялись, что человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ееуныло правильный ход, хотя тяжелый, но спокойный. Люди привыкли, чтобы жизньдавила их всегда с одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему,считали все изменения способными только увеличить гнет.
От людей, которые говорили новое, слобожане молчасторонились. Тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь нафабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с однообразноймассой слобожан…
Пожив такой жизнью лет пятьдесят, - человек умирал.
2
Так жил и Михаил Власов, слесарь, волосатый, угрюмый, смаленькими глазами; они смотрели из-под густых бровей подозрительно, снехорошей усмешкой. Лучший слесарь на фабрике и первый силач в слободке, ондержался с начальством грубо и поэтому зарабатывал мало, каждый праздниккого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись. Его тоже пробовали бить, нобезуспешно. Когда Власов видел, что на него идут люди, он хватал в руки камень,доску, кусок железа и, широко расставив ноги, молча ожидал врагов. Лицо его,заросшее от глаз до шеи черной бородой, и волосатые руки внушали всем страх.Особенно боялись его глаз, - маленькие, острые, они сверлили людей, точностальные буравчики, и каждый, кто встречался с их взглядом, чувствовал передсобой дикую силу, недоступную страху, готовую бить беспощадно.
- Ну, расходись, сволочь! - глухо говорил он. Сквозь густыеволосы на его лице сверкали крупные желтые зубы. Люди расходились, ругая еготрусливо воющей руганью.
- Сволочь! - кратко говорил он вслед им, и глаза егоблестели острой, как шило, усмешкой. Потом, держа голову вызывающе прямо, оншел следом за ними и вызывал:
- Ну, - кто смерти хочет?
Никто не хотел.
Говорил он мало, и «сволочь» - было его любимое слово. Им онназывал начальство фабрики и полицию, с ним он обращался к жене:
