* * *
В семнадцатом году время ускорилось и побежало как угорелое, споткнувшись только раз, когда на целый год местечко захватили немцы. В мертвом воздухе постепенно сгущалась тревога, которая в конце восемнадцатого разразилась опасной для жизни грозой: поздней осенью немцев из местечка вышибли какие-то непонятные, но несомненно русские части, и это послужило причиной большого перемещения людей и предметов: городок при отходе немцы разграбили основательно, утащили даже много ценностей из костела. Впрочем, все это не сильно огорчило мельника, который жил на отшибе, посреди сада, как посреди крепости.
На мосту через Уллу скрежетали подводы, бесились кони, немцы зло кричали. Местная помещица Володкевич – последняя из семьи, владевшей этими землями с шестнадцатого века, – пыталась вывезти на немецких подводах оборудование со своей бумажной фабрики, но рабочие воспрепятствовали этому, и помещица скрылась на телеге ни с чем, прижимая к оскорбленной груди шкатулку с несколькими фамильными украшениями. По слухам, большой свиток, где была перечислена вся ее родословная, она, как величайшую ценность, обмотала вокруг своего тела.
Мельник сдержанно, без интереса, морщил нос, когда слышал рассказы старшего из оставшихся при семье сына – Моисея, прибегавшего из города до крайности возбужденным.
– Они еще не то будут творить, – предрек мельник. – Они все сумасшедшие.
Моисей в ответ только пожимал плечами. Он раздобыл себе наган. Теперь старший брат стал казаться и выше ростом, и шире в плечах. Кисловатый домашний запах, исходивший от него, сменился новым – чужим: запахом сапожной ваксы и скрипучих ремней. «Ты пахнешь, как оружие», – сказала ему Рахиль.
А самый маленький из всех детей мельника, десятилетний Исаак, смотрел на брата, как на грозного серафима, чего Моисей, по своему жестокосердию, совершенно не замечал.
Мельница работала все меньше, потому что в местечке почти не стало хлеба. Большой дом почти опустел. Вот и Дора уехала, а вскоре после Доры отбыл Моисей – на фронты Гражданской.
Отец серьезно и подолгу благословлял своих детей, расставаясь с ними. Мама моргала рядом с отцом, сглатывала крохотные слезки, хотя ни Дора, ни Моисей не были ее родными детьми.
Вскоре настало и вовсе сумасшедшее время, как и предрекал мельник, и на местечко навалились какие-то совсем странные отряды, от которых уж точно ничего хорошего ждать не приходилось.
Они захватили городок с налету, придя со стороны Польши. Единственная городская вертикаль – двухбашенный костел – пыталась плеваться огнем, но храбрец отстреливался недолго. Увидев со своей верхотуры, сколько народу вливается на глиняные одноэтажные улочки – и все конные, конные, и с тачанкой, – стрелок бросил оружие и спустился в костел, где его не обнаружили, хотя искали.
Распоряжался выделявшийся среди прочих человек в казацком военном сюртуке и при генеральских лампасах; он резко кричал, размахивая саблей, и все бежали и скакали туда, куда он показывал.
По костелу потопали-потопали и затихли; затем из какого-то дома потащили двоих упирающихся человек, и сразу же, как будто их разбудили, тонкими, нестерпимыми голосами зарыдали женщины. Еще нескольких пришили штыками к забору, повалив и сам забор, затем пальнули несколько раз в воздух – и на том временно затихло.
По домам проехали, выискивая, где расположиться постоем, к вечеру явился самогон, и началось громкое веселье. Издалека слышно было, как поют, по-церковному слаженно, но не из души, а откуда-то из нутра, и орут с хохотом. Вопли разносились над рекой и долетали даже до мельникова дома. Затихло все лишь под утро, но это было нехорошее утро, тревожное, готовое лопнуть какой-то новой бедой.
К полудню к мельниковой дочке прибежала ее подруга Беся.
– Роха, там пойдем что покажу.
Они взяли с собой маленького Исаака и направились в городок.
А там посреди площади стояли два столба с перекладиной – будто пустые ворота, – и на них висел человек. Беся уставилась на эту картину широко раскрытыми глазами, мелко покусывая нижнюю губу. Маленький Исаак показал на человека пальцем и засмеялся, как слабоумный. Исаак был очень хорошенький, еще красивее Рахили, но мама и старшая сестра Дора давно подозревали, что у него не все в порядке с головой.
– Ты что смеешься? – тихо спросила братца Рахиль.
– А как он болтается, – пояснил Исаак, вздрагивая от хихиканий.
Человек в лампасах сидел на коне и смотрел вдаль, за костел, туда, где блестела река. Домики местечка не скрывали ее; то и дело в просветах улиц видны были блестки воды. Стояла ранняя весна, все реки и ручьи, даже самые малозначительные, праздновали половодье, свое брачное время. Запах размытой земли, очевидно, тревожил всадника, он щурил глаза, беспокойно втягивал ноздрями воздух.
Вокруг конного околачивалось еще несколько пеших с оружием, а поблизости черно жались друг к другу некоторые жители.
Из числа пеших вытолкнули еще одного, в рубахе без пояса и, несмотря на холодное время года, босого.
– Гляди, опять начинается, – сказал Исаак, подталкивая Рахиль в бок.
Беся прошептала:
– Ой, я больше не могу.
И быстро ушла по улице. А Рахиль и ее брат остались, точно приросли к месту.
Босой человек, выдернутый из толпы, тупо и уныло глядел на всадника.
Тот повернул к нему голову и веселым тоном с резким польским акцентом проговорил:
– Ну что, погляди-ка, как воюем: почти голыми руками!
Босой молчал.
– Что мне с тобой делать? – продолжал всадник под сдержанный хохоток своих соратников, глядевших на него с явным обожанием. – Патронов у меня лишних нет, расстрелять не могу. Работников дармовых тоже не имеется. Бери-ка лестницу да лезь наверх, там петля – надевай и прыгай.
Человек подчинился и сделал все, как ему приказали. Среди людей с винтовками слышался хохот, но нервный, режущий, как будто они все втайне дрожали или не были людьми вовсе.
Только тот, что сидел на лошади, и не смеялся, и не вздрагивал. Все происходило в точности по задуманному, так, как это полагалось в его собственном мире.
Рахиль услышала, как стукнула, упав, лестница, и опять дружно закричали женщины, как будто им всем разом пришло время рожать. Тут к Рахили подошел кто-то и дотронулся до ее локтя. Девушка вздрогнула.
Рядом с ней стоял старичок дед Стефан. Он иногда приходил на мельницу, всегда с какой-нибудь малостью, а то и просто «побыть», как он объяснял. У деда Стефана были красные веки и такие глаза, словно они вот-вот вытекут. Все его лицо было мятое, с красноватыми же морщинами, а борода – нечистого желтого цвета.
Пальцы у Стефана были как клешни, очень грубые.
Приблизив остро пахнущий табаком рот к уху Рахили, дед Стефан прошептал:
– Ты ведь мельникова Роха? Идем со мной. А это кто, братик? Идем со мной и с братиком.
