Рахиль молча уставилась на деда Стефана. А он кивнул несколько раз на свой покосившийся дом и повторил:
– Идем.
Рахиль взяла за руку Исаака и пошла следом за стариком.
Он усадил их в темной низкой комнате и закрыл дверь. Так они сидели и ничего не говорили и не делали, а за окном постепенно становилось темно.
Ночь они спали там же, на лавке. Дед то ли рядом был, то ли уходил куда-то, Рахиль не видела и даже не почувствовала. Один раз она проснулась оттого, что стало непривычно светло, но это горело за рекой, далеко отсюда. И девушка снова заснула.
Когда поутру дед Стефан открыл дверь и сказал, чтобы она уходила с братом, Рахиль молча встала и пошла. С каждым шагом ей делалось все страшнее идти. Повешенных с виселицы уже сняли, они мирно лежали под ней, все ногами в одну сторону. Рахиль поскорее прошла мимо.
Под конец она уже бежала, волоча за собой Исаака. Ей вдруг стало ясно, что произошло, так ясно, как будто у нее сами собой раскрылись глаза или как будто кто-то пришел к ней и все рассказал, подробно, как в газете. Она боялась увидеть сгоревший сад, уничтоженный дом и то, о чем даже думать было грешно и невозможно: убитых отца и мать. Нечистая мысль сама собой сложилась в слова: «Моя мама теперь, может быть, труп». Рахиль на бегу тряхнула головой, надеясь сбросить всю эту жуть, вцепившуюся в ее волосы, точно разозленная кошка. Потому что так думать нельзя и потом вовек не отмоешься.
Но сад стоял нетронутым, он был все такой же густой, полный покоя и теней. Рахиль на миг перевела дыхание – как вдруг она увидела дверь, висящую на одной петле. Бросив Исаака, Рахиль вбежала в дом и сразу споткнулась о какие-то разбросанные вещи.
Дом мельника оказался разгромлен, сундуки выворочены, посуда разбита. Никого из других детей в доме не было – мельник поступил так, как обычно делают в таких случаях евреи: потомство спрятал, а сам отдался в руки мучителям.
У Рахили под ногами хрустели осколки маминых любимых чашек, которые та берегла и никогда не выставляла на стол – только если свадьба. Перины и подушки были вспороты, покрывала разрезаны, стол перевернут. В разбитое окно просунулась любопытная ветка растущего перед домом дерева.
В дальней комнате на спине лежала мама и грустными глазами смотрела в потолок. Иногда она моргала, но очень редко. Одежда на ней была разорвана на черные клочья, пахло гарью и болезнью, а кругом валялись сожженные бумаги.
Мельник простерся ниц, уткнувшись головой в ноги жены, и громко выл.
Глава третья
Осенью двадцать первого года жизнь Леньки Пантелеева, типографского рабочего из Петрограда и сотрудника Революции на должности следователя военно-контрольной части дорожно-транспортной Чрезвычайной комиссии, пошла под уклон и раскололась на множество искривленных трещин.
Когда его арестовали свои же чекисты, Ленька сразу сказал им:
– Товарищи, я ни в чем не виноват.
– Революция разберется, виноват ты или нет, – ответили ему товарищи.
Первые несколько дней Ленька сидел в тюрьме и ни с кем не разговаривал. Обдумывал положение.
Положение было неутешительное, и думать о нем было тягостно.
Перемены – это такая вещь, которая нужна тем, кто недоволен. Ленька всегда смеялся над буржуями, когда те хватались за прошлое и готовы были жизнь отдать, лишь бы ничего не изменялось. Как раз Леньке хотелось нового, до одури хотелось, до головокружения.
Не случись Революции – скрипел бы Ленька в типографиях до старости лет. Обзавелся бы кошкой, женой, очками и парой книжек подходящего содержания, а потом помер бы со скуки и отбыл на кладбище в сосновом гробу, прихлопнутый крестом, как мухобойкой. Но Революция случилась, и понеслась душа, что называется, в самый рай.
Грамотность и даже некоторая начитанность отнюдь не помешали Леньке драться на фронтах под Питером. Перед ним словно ворота распахнулись, и хлынула жизнь во всю ширь. После побитого Юденича явился другой враг – бандформирования, гулявшие по Псковщине и Белорусской Республике. Ленькина часть преследовала их по кровавому следу и, настигая нелюдей, истребляла без всякого снисхождения.
Ленька стремительно пошел в гору, и все ему в этой жизни было хорошо. Теперь он не хотел никаких перемен, а желал бы одного: чтобы все шло как сейчас и не становилось бы иначе. Он определенно чувствовал себя на своем месте и всегда точно знал, что ему следует делать. Он даже метко стрелял исключительно от этой определенности, потому что прежде никакой стрельбе из винтовки, конечно, не обучался.
Так прошел весь двадцатый год, и стало уже затихать на Северо-Западе, но ранней весной двадцать первого из Польши на земли Белорусской Республики вторглась новая белая банда, еще больше и злее прежних – из последних деникинских недобитков. Она называлась «Народный союз защитников Родины и свободы».
Несколько красных соединений, приписанных к Чрезвычайной комиссии по борьбе с контр-революцией, двинулись из Пскова навстречу «Народному союзу». Возглавляли отряд товарищ Вахрамеев, красный командир, и приданный отряду товарищ Гавриков, батальонный комиссар. Товарищ Гавриков был левоэсером, но в эти подробности тогда мало кто входил.
Торопились они очень, подгоняемые мудрым, в очках, московским руководством: если по ранней весне бандиты в западных областях сожгут амбары с зерном, то нечего будет сеять и к осени в Петрограде начнется голод, что может, в свою очередь, обернуться сугубой контр-революцией. Ленька, впрочем, житель городской и мужчина холостой, необременный, о таких вещах не задумывался. Сказали – гнать быстрее, ну и ладно.
Разбойники, как монголо-татары, обходили большие города стороной и на осаду и бои не останавливались. Они рыскали по селам, совершая дикие зигзаги, и Ленькин отряд то и дело наталкивался на сожженное село или проезжал по лугу мимо какого-нибудь векового дуба, над которым, очумев, орало огромное воронье облако: на ветвях сочились мертвым мясом повешенные. Воняли пепелища, и иногда вдруг возникала где-нибудь перед разоренным жильем фигура женщины, похожей на олицетворение Смерти, – тощей, чернявой, в черной шали. Она ничего не говорила и даже не двигалась с места, застывшая в неприкосновенной скорби, и только провожала иногда людей с оружием темным пророческим взором.
– Жидовки в этом отношении куда лучше наших, – поделился соображениями товарищ Гавриков, батальонный комиссар, – потому что молчат, а воют только при своих. Наши бы уже висли у тебя сбоку на ремне и ругались на чем свет стоит: «где вы были да почему нас бросили»…
Ленька подумал, что Гавриков, конечно, прав, но и эти черные женщины нагоняли жуткую жуть, самому завыть впору.
Здесь была черта оседлости, и еврейское население в три-четыре раза превышало по численности любое другое, а вот как раз жидов «спасители России» и вешали наряду с коммуняками – и даже в первую очередь, потому что жиды совершенно очевидно где-то хоронили золото, которое не хотели отдавать.
