надо мною облака.
В рационе — миска супа
да консервы из костей.
Оттого и лаю глупо
на прохожих и гостей.
Я хвостом виляю криво,
я зеваю сквозь клыки,
а собачьи перспективы,
как и прежде, далеки.
Я не езжу на машине,
не валяюсь на ковре.
Вижу сны о буженине
с осетриной — в конуре.
Не зовут меня с Мосфильма,
не дают за роль призов.
И богиня Серафима
благородных любит псов.
А меня никто не любит
и не хочет понимать.
Как я мог поверить людям
и свободу променять?!
Я собака, я не плачу,
я скулю на лунный свет.
Обещали жизнь собачью,
а собачьей жизни нет.
Стерлядь
Я смотрел на рыбу
из папье-маше
и печаль, как рыба,
плавала в душе:
почему не знаю?
Почему не ел?
Почему о рыбе
в знаниях пробел?
Но толпа туристов
среди бела дня
нагло оттеснила
в сторону меня.
И спиной сутулой
стену обтерев,
я музей покинул,
сдерживая гнев,—
и туристам тоже
надо хоть разок
на такую рыбу
положить глазок,
чтобы в час рассветный,
стоя на плоту,
в маленькой речушке
выловить плотву.
Баллада о монахе
За лесами, за морями
жил монах в могильной яме.
И молился день и ночь он
потому, что верил очень.
И туристы шли толпою,
словно звери к водопою,
чтоб испить слезу монаха,
а потом махнуть в Монако.
В яме не было комфорта,
но монах держался твердо,
и молился ночь и день он
на усладу лицедеям.
Но пришла однажды к яме
в кедах, шортах и панаме,
Ни о чем не беспокоясь,
Обнаженная по пояс.
И сказала: «В яме грязно,
в яме сыро, в яме душно.
Посмотри, как я прекрасна.
Посмотри, как я воздушна».
Оторвавшись от молитвы,
ей монах сказал: «Иди ты…»
И ушла, почти на полюс,
обнаженная по пояс.
А монах, откушав хлеба,
извинился перед небом:
«Так, мол, так, ругнулся, было,
каюсь…»
Небо не простило.
С той поры монаху снится
эта самая девица,
и монах, покинув яму,
ходит, бродит, плачет спьяну,
ищет, в мире грешном роясь,
обнаженную по пояс.
Но идут навстречу девы,
но идут навстречу жены,
либо наглухо одеты,
либо напрочь обнаженны.
* * *
Я тону во времени.
Подрастают дети.
Мне бы вместо премии
лишнее столетье.
Но пока и с премией
в целом напряженка.
Может, это временно,
но уже изжога.
Перебои частые
в сердце замечаю.
Все спешу за счастьем я
и не успеваю.
Оттого на свете я
жить хочу беспечно,
если не в бессмертии,
то хотя бы вечно.
И конечно, к вечному
мне бы не мешало
жизни обеспеченной,
скажем, для начала.
Ну а там, впоследствии,
там такие дали,
о каких и в детстве мы
в сказках не читали…
Впрочем, вместе с прочими
я живу моментом,
Не забыть бы в очередь
встать за монументом.
Дефицит
Постигаю чай с лимоном.
Пью вприглядку полдень.
Духом умиротворенным
до краев наполнен.
Словно местная газетка,
тучка в небо вышла.
Вдруг — врывается соседка
красная, как вишня.
Вся растрепана, одета
так, что я стесняюсь.
И кричит она мне, где-то
даже задыхаясь:
— Хватит, парень, бить баклуши!
Нынче на базаре
то ли дрожжи, то ли души
в иностранной таре
И, конечно, моментально,
то есть — ноги в руки,
мы из дома вылетаем,
как из горла звуки.
Долго ль, коротко летели,
знает лишь горсправка.
Суть не в этом. В самом деле,
на базаре — давка!
Баба черная в платочке
зубом золотится:
— Покупайте душу дочке,
может, пригодится!
Выбирайте и для сына
по размеру тела,
вдруг понадобится сильно
для какова дела?
Не жалей старик получки!
Пенсия прокормит.
Покупай в запас для внучки,
добрым словом вспомнит!
Покупатель прет по черной,
и товар торговка,
словно окорок копченый,
взвешивает ловко.
«К черту премию с авансом!
Десять штук по сходной!
Девять — выдам безотказным,
а одну — законной».
«Ну и цены. Мама! Жутко!
Не замерзну в стужу.
Пусть копила я на шу
Покупают разных самых
и цветов, и масти
для директора и замов
по различной части,
для кассирши на вокзале
и в универсаме,
а мальчишка со слезами
покупает — маме.
На машинах повалили,
закупают оптом!
Все дороги перекрыли
для одной, с экскортом.
А торговка скалит зубы.
Цены — выше, выше!
К ней подходят толстосумы
из воров и выжиг.
Покупайте, не скупитесь,
все,
