чтобы молодой человек при столь удачном стечении обстоятельств предпочел всем возможностям самое суровое испытание и самый низкий гонорар. Но Оливье повернул свою судьбу именно в такое русло. За жалкие двадцать фунтов в неделю он на четырнадцать месяцев оставил яркие огни Шефтсбери-авеню и пересек Темзу, чтобы ступить на сцену театра Лилиан Бейлис “Олд Вик”, стоявшего неподалеку от серой и тусклой Ватерлоо-роуд.
“Олд Вик”, единственный театр в непрестижной южной части Лондона, наследовал свое название от Театра Старой Виктории, бывшего в начале XIX века знаменитым пристанищем проституток карманников, пьяниц и самой грубой публики в городе. Проходя именно через эти двери, Чарльз Кингсли был сдавлен “толпой оборванных мальчишек, извергавших ругательства, грязь и богохульства”, и обрушился в романе ”Олтон Локк” на ”сии узаконенные прибежища тьмы, ловушки соблазна, распутства и бесчестья”. Распутство внезапно исчезло полвека спустя, в 1880 году, когда лицензия оказалась в руках мисс Эммы Коне, активного общественного деятеля и пламенного служителя Господа Бога и Трезвости. Она хотела способствовать славной битве с пивными и борделями, создав дешевое “чистое развлечение”, подходящее для всех членов семьи; таким образом грязная, засиженная блохами яма превратилась в респектабельный Королевский викторианский мюзик-холл, где вместе с кофе подавали добродетельное меню, включавшее благопристойные водевильные сценки, отрывки из опер, концерты, воскресные религиозные беседы и “лекции за пенни”, которые читали известные деятели, трудившиеся на общественном поприще. Принципы в этом заведении были весьма высокими, а финансовые перспективы — неизбежно весьма унылыми. И вот на рубеже веков появилась совершенно необыкновенная Лилиан Бейлис, принявшая бразды правления из рук своей состарившейся тетки.
К тому времени, когда в “Олд Вик” пришел Оливье, мисс Бейлис была окружена в Лондоне легендарным ореолом — энергичная служительница искусств, она сумела открыть массам доступ к культуре, организовав в 1914 году Шекспировский сезон в ”Олд Вике“, а позднее — оперную и балетную труппу “Сэдлере Уэллс”. Критик Айвор Браун назвал ее “чудны́м маленьким импресарио, с огненной верой, странным лицом, сбивчивой речью и академическим тщеславием”. В управлении театром она тоже создала свой уникальный стиль. И в профессиональной, и в личной жизни она ежедневно просила совета у бога; к представителям высших и низших сфер обращалась в одинаковой семейной манере (“Торопитесь-ка домой, милочка, королю пора подавать чай”, — напомнила она после утренника королеве Марии); она готовила себе еду на плитке в суфлерской будке (запах жареной рыбы или сосисок регулярно наполнял партер на утренниках); смотрела спектакли из собственной ложи, где для работы с бумагами за красным занавесом был спрятан кухонный стол; принимая в театр новичков, она подчеркивала незыблемость моральных устоев в своей труппе (“Надеюсь, вы чисты, мой мальчик? Я не ханжа, но не терплю никаких интрижек за кулисами”); она сопротивлялась всему новому, что стоило денег, — от электрического освещения до более высокого жалованья актерам; и она доказывала, что критикам тоже следует платить за билеты (“Почему мы должны бесплатно пускать этих жуликов, которые потом обрушиваются на нас с бранью?") Но больше всего мисс Бейлис прославила ее бережливость: жесткая в экономии, безжалостная в сделках, она бесконечно, где только можно, просила и требовала денег. Для себя ей не нужно было ничего, для театра — все. Она хотела поднять художественные критерии, но ни за что не соглашалась поднять входные цены. Перестав быть Народным театром — театром всего народа,— “Олд Вик” превратился бы в ничто. При этом его уровень был настолько высоким, что зрители из трущоб перестали составлять основную часть публики.
Зная все расхожие истории о богобоязненной мисс Бейлис, ее гневливости, наивности, увлеченности и эксцентричности, после первой встречи с нею Оливье не был разочарован. В кабинете, полном сознательного беспорядка, перед ним предстала седая женщина шестидесяти двух лет, полная, в очках, со слегка косившим глазом и частично парализованным ртом. Ее акцент, который обычно принимали за кокни, на самом деле был южноафриканского происхождения: Оливье узнал, что, прежде чем приехать к тетке, мисс Бейлис преподавала в Иоганнесбурге музыку и танцы. Она оказалась совсем не той “старой ведьмой”, какой представала в некоторых байках. Она отнеслась к нему с типичной суровостью любящей матери викторианского времени и позднее, когда в дни утренников он по два раза подряд играл поставленного без купюр “Гамлета”, сама укутывала своего премьера старым пуховым одеялом, чтобы между спектаклями он мог отдохнуть в тепле. Оливье обнаружит при этом, что слухи о ее отношении к алкоголю и деньгам отнюдь не были преувеличены. Однажды он весьма неосмотрительно с увлечением изложил ей великолепную идею — поднять сборы, открыв в театре бар. Она пришла в ужас. “Милый мой, неужели вы не понимаете, что, если бы пьяницы не избивали жен, нам не пришлось бы обосноваться в этом месте”.
“Театральные трущобы” на Ватерлоо-роуд привлекали в основном актеров двух типов. Туда стремилась честолюбивая молодежь, которой терять было нечего, а ожидаемый опыт сулил столь многое, — многочисленные будущие знаменитости, в том числе Алек Гиннес, Джеймс Мэйсон, Глинис Джонс и Энтони Куэйл; самым свежим и примечательным новобранцем в этих рядах оказался Майкл Редгрейв, два года назад еще служивший школьным учителем, а теперь сразу попавший в разряд наиболее высокооплачиваемых актеров ”Олд Вика”. Другую группу образовали актеры и актрисы с устоявшейся репутацией опытных приверженцев классического репертуара: давние исполнители вторых ролей и несколько выдающихся талантов — Гилгуд, Эдит Эванс и Сибил Торндайк. Оливье не относился ни к тем, ни к другим.
Конечно, его уже можно было считать звездой, но сформированной современной традицией и не столь ослепительной, чтобы не померкнуть после первого же неудачного сезона в “Олд Вике”. Он мог приобрести и колоссальный опыт, и престиж; но очень многое мог и потерять. Было решено, что Оливье надо попробовать себя в нескольких центральных шекспировских ролях, начав с “Гамлета”, поставленного в его полном, более чем четырехчасовом объеме. Но следовало ли ему за это браться? Чем было чревато сравнение со множеством великолепных партнеров? Легко понять, какие жестокие сомнения терзали Оливье в связи с тем, что его манера декламации всегда подвергалась свирепой критике. Однако некоторый мазохизм, свойственный его натуре и замешанный на честолюбии, упрямстве и гордости, в конце концов заставил его попробовать.
Подобное мужество продемонстрировал и Чарлз Лаутон, в 1933 году устремившийся в “Олд Вик” прямо из Голливуда, — подобное, если не большее, ибо он ни разу не участвовал в солидной шекспировской постановке и его хриплый, глухой голос был еще менее приспособлен для чтения стихов. Все же между ними была существенная разница. Начало театрального сезона у
