серебро, другие картины на меди и объемные предметы, например гобелен, который он выбросил из окна замка, и статую Девы Марии, которую он украл из церкви в дождливый день и привез на машине Анны-Катрин. Статуя Богоматери, знает он, весит сто пятьдесят фунтов. «Не может быть, чтобы мать вынесла ее в одиночку», – говорит Брайтвизер. Она должна была найти помощника.
У его матери незадолго до этого завязались романтические отношения, впервые с момента развода, случившегося десять лет назад. Он художник, так уж случилось, по имени Жан-Пьер Фритч, длинноволосый, привлекательный, известный своими стенными росписями. У Фритча рядом с домом имеется частный пруд, попасть к которому можно через запирающиеся ворота, и когда полиция узнаёт об этих отношениях Штенгель, полицейские водолазы обыскивают пруд и извлекают еще десять украденных экспонатов, сплошь серебро. Фритча допрашивает полиция, и он заявляет, что никогда не помогал Штенгель перевозить ни единого произведения искусства и не имеет ни малейшего понятия, как эти предметы оказались на дне его пруда. В итоге обвинения Фритчу не предъявлено, однако Брайтвизер убежден, что тот помогал его матери в ту ночь.
Статуя Девы Марии весом в сто пятьдесят фунтов была брошена на территории сельской церкви, куда Штенгель часто приезжала на мессу; церковь расположена рядом с фермерскими полями и недалеко от пруда Фритча. Штенгель утверждает, что сумела перетащить Деву Марию без посторонней помощи. «На это ушло много времени. Это было очень тяжело. Мне пришлось поставить статую себе на ноги, и мы шли с нею, шаг за шагом, с большим трудом». Статую заметил случайный прохожий, и позже ее вернули на тот же самый постамент в той же церкви, прикрутив несколькими дополнительными болтами.
Гобелен, выброшенный из окна замка, оказался в придорожной канаве рядом с национальным шоссе 83, идущим вдоль немецкой границы. Спустя несколько дней его заметил какой-то автомобилист, остановившись по малой нужде. Гобелен выглядел дорого, потому водитель привез его в отделение полиции, где, однако, сочли, что это просто ковер, выброшенный мимо мусорного контейнера. Впрочем, «ковер» показался полицейским достаточно красочным, и его решено было постелить на пол в комнате для отдыха, водрузив сверху биллиардный стол; по нему топтались несколько недель, пока не узнали о находках в канале и не связались с французскими правоохранителями и фон дер Мюллем. Гобелен семнадцатого века отправился в тот же музей, куда переданы на хранение остальные сокровища из канала.
Три картины на медных досках, завернутые в красные одеяла «Эр Франс», брошены в лесу недалеко от гобелена. Их замечает лесоруб. Его больше прельщают новенькие с виду одеяла; впрочем, медь тоже представляется ему полезной: у него подтекает крыша в курятнике, и потому он прибивает к ней медные пластины. Одна из них «Аллегория осени», приписываемая кисти Брейгеля. К обратной стороне приклеена записка. «Я буду восхищаться искусством всю мою жизнь», – сказано в ней, и подпись: «Стефан и Анна-Катрин». Через месяц лесоруб натыкается на газетную статью о кражах произведений искусства в этом регионе, и медные пластины, отчаянно нуждающиеся в реставрации, вскоре присоединяются к гобелену и предметам из канала в музейном хранилище.
Масляная живопись на дереве, по мнению Брайтвизера, стала последней жертвой. Он считает, с нею разобрались той же ночью, вероятно уже ближе к рассвету. «Не могу сказать, когда точно», – говорит полиции Штенгель. Брайтвизер уверен: вся живопись, оставшаяся в мансарде, была набита в ее машину и вывезена в последнюю, третью за ночь поездку. Заодно мать избавилась и от собранных сыном книг по искусству, тысяч отксерокопированных страниц исследований, его альбома для вырезок и всей его одежды – от пиджаков «Версаче» до нестираных носков. Штенгель выдергивает из стен крючки для картин, замазывает дырки и заново красит стены: желтым в спальне и белым в зоне гостиной. К тому времени, когда спустя три недели приезжает полиция с международным ордером на обыск, запах свежей краски успевает выветриться, и никому из полицейских не приходит в голову внимательно осмотреть стены на предмет следов недавнего ремонта.
Но прежде чем приступить к штукатурным работам, Штенгель отвозит картины в уединенное место. Брайтвизер говорит, что, когда он спросил ее, куда именно, она сказала только: «В лес». Он не может утверждать наверняка, причастен ли Фритч, однако подозревает, что все картины, с его помощью или без, были сложены на какой-нибудь поляне: более шестидесяти бесценных работ свалены в кучу – исковерканные портреты, натюрморты, пейзажи и аллегории; мусорная куча, составленная из самого прекрасного, превратившегося в нечто поистине чудовищное.
Брайтвизеру хочется верить – он предпочитает верить, ему нужно верить, – что мать проделала все это из преданности ему. «Она защищает меня», – утверждает он. Она очистила мансарду так, что полиция не обнаружила доказательств его преступлений – такой экстремальный вариант смывания в унитаз наркотиков. Ее действия, говорит он, можно рассматривать как крайнее выражение материнской любви.
А вот что говорит полиции Штенгель: «Мне хотелось причинить сыну боль, наказать его за то, что он причинил боль мне. Именно поэтому я уничтожила все, что принадлежало ему».
Она щелкает зажигалкой и поджигает сложенную кучу. Возможно, она предварительно плеснула бензина; впрочем, в этом, скорее всего, не было необходимости. Старинная древесина изначально была сухой, а масляные краски горючие. Брайтвизер рисует в своем воображении, как быстро вспыхивает пламя, как оно шипит и потрескивает, и масляные краски начинают пузыриться. Огонь разгорается жарче, краски текут, словно тушь с ресниц, струятся по рамам картин, скатываются огненными бусинами на землю. Уже скоро вся гора объята пламенем, его языки жадно лижут картины, огромный костер пылает, картины обугливаются, пока не остается ничего, кроме золы.
32
В швейцарской тюрьме, где сидит Брайтвизер, по телевизору показывают новости. В середине мая 2002 года, сразу после допроса полицией его матери, когда она признается, что уничтожила картины, вся история просачивается в прессу. Для журналистов это просто как валерьянка для котов – беспрецедентный воровской марафон и кровавая расправа над искусством в исполнении банды, состоящей из матери, сына и подружки сына, – средства массовой информации жадно набрасываются на тему.
Предыдущие два месяца Брайтвизер знал о судьбе картин только то, что мог додумать после сказанной матерью шепотом таинственной фразы: «Нет никаких картин, и никогда не было», – и вот теперь он узнает всю историю из теленовостей, заодно с остальными подробностями. Его мать о многих своих поступках говорила во время допроса невнятно. «Я многое не могу вспомнит», – утверждает она. Она признает: картины были уничтожены, но не уточняет, что сожгла их; об этом Брайтвизер узнает
