затылок. Остекленевший взгляд был не здесь, рассматривал страшное существо в бане. Бестужев мог поклясться, что в парилку тот больше не сунется, предпочтет мыться в ледяном озере у входа в деревню. Самому ему до сих пор было жутко.
– Ты у друга спроси про ведьм, за остальное уже я поручусь.
Щек мягко рассмеялся, когда Бестужев прищурился.
– Тебе Смоль рассказала или эта дрянь? – спросил почти участливо, а бесы внутри проснулись и сочно захрустели шипастыми позвоночниками.
У того улыбка была снисходительной, а глаза злыми, холодными. И Саше на мгновение показалось, что он говорил не с погодком, а с глубоким стариком, глядящим на всех через призму старческого маразма и мудрости. Таких называли «себе на уме», видно, он что-то задумал. То, как Щек смотрел на Славика и на него, то, как по-свойски касался волос Смоль. Ни грамма сомнений или неуверенности, Щек чувствовал себя хозяином. В этой деревне, в этом доме, в комнате.
Он иронично прищурился и заговорил так невозмутимо, будто хотел объяснить всем известные факты. Легко и невесомо.
– Зрячему нужны глаза, чтобы видеть. Чтобы что-то услышать, достаточно ушей. Я просто оказался в нужном месте в нужное время.
Бестужев вздохнул. Перед глазами сразу же всплыли яркие воспоминания, разукрашенные кроваво-красным гневом. Стена избы, пульс Чернавы под пальцами и хрипы, отдающие вибрацией в собственную ладонь. А за домом лес – тот самый, из которого вышел сам Бестужев и в котором растворился Щек после того, как поцеловал неожиданно податливую Смоль. Ублюдку было достаточно замереть за первой полосой деревьев, чтобы услышать их разговор – ни он, ни Чернава не шептали, возмущенные крики взлетали вместе с черными птицами, неслись ввысь.
И это объяснение его успокоило, начал спадать накал, Катя его не предавала. По крайней мере, дважды.
Шепот Павла за столом стих, испуганно жавшаяся к нему Гаврилова вскинула голову, в глазах – испуг вперемешку с завороженным восхищением. Так она глядела на побрякушки из дорогих магазинов, когда Одоевский открывал бархатный футляр прямо в аудитории перед всей группой. И от этого стало смешно, мерзко – что такого в этом невыразительном парнишке? Что так тянуло их глазеть, разинув рты? Даже тонкие, отвратительно визгливые ноты испаряются из голоса Нади. Павел не совсем дурак – почуял это, ревностно закинул руку ей на плечо.
– Но почему он появился? Мы в бане и пили, и поздно парились, всегда тихо было. Сколько мы тут, и ни одной сверхъестественной вещи не видели.
– Хороший вопрос. Что его побудило зашевелиться? Что в последнее время вы сделали неправильное? Такое, что заворошит всю нечисть в округе. – Он повернул к Гавриловой голову, рука все так же лениво лежала у Катиных ног, обернутых в холодную мокрую простынь. Вкрадчивый шепот заставил шевелиться шестеренки в голове, думать, рассуждать.
Бестужев не видел ни единой причины для пробуждения темных сил – все как всегда, неделя за неделей. Кроме разве что…
Эта мысль дошла до них одновременно – выдохнул шепотом ругательство Славик, зажал ладонью рот Павел, а глаза Нади расширились в настоящем ужасе. Рот кривовато приоткрылся, дыхание участилось – ее, как девчонку, догадка ударила больнее, страх с аппетитом вгрызся в бессильную добычу, Гаврилова и не сопротивлялась.
Щек смотрел только на нее, в темноте дома его глаза казались бездонными, и Бестужев нервно повел плечом, встал, направляясь к полке за спичками – одну за другой зажег стоящие повсюду свечи, разбавляя мрак. Поднялся и Щек, стащил с Кати потеплевшую простынь, потрогал лоб и недовольно скривил губы, снова направляясь к ведру с колодезной водой.
Звенели падающие в ведро капли, зажурчали ледяные струйки, короткие всплески сменились бурным потоком – он выкрутил простынь и снова вернулся к лавке, сопровождаемый четырьмя парами напряженно остекленевших глаз. Удовлетворенно цокнул языком и принялся снова пеленать бессознательную Смоль, нездоровая краснота которой медленно уступала яркому румянцу.
– Они могли увязаться от моровой избы? Мы заходили внутрь. – Зычный голос Елизарова неожиданно стал глухим, замогильным.
– От избы не могли, банник местный и от владений своих не отходит. Его мог подстегнуть гнев. Или страх перед чем-то сильным. Может, кто-то что-то страшное в дом протащил? Вы забирали оттуда что-то? – Мужчина на мгновение замер, разгибаясь. Конец простыни так и остался свисать с лавки, не заткнутый под бок девушки. С него на пол гулко капали тяжелые холодные капли, разбавляя повисшую тишину.
– Нет, не брали. – Бестужев скривился и поправил простынь, тяжело опускаясь на пол, прислонился к лавке спиной, чувствуя, как обжигала кожа Смоль, быстро нагревая тонкую ткань. Майка намокла, и он потянулся, стягивая ее через голову, отбросил в сторону. – В любом случае тебе пора. Поздно уже, ребятам нужно отдохнуть. За Катей я присмотрю сам, здесь в твоем обществе никто не нуждается.
Щек неохотно кивнул, насмешливый взгляд был прикован к нежно-голубой Гавриловой с обескровленными губами. Она даже не моргала, быстро шевелились губы, но шепота не было слышно. Пальцы рук, лежащих на столе, выбивали нервную, сильно заметную дрожь, и Павел накрыл их своей рукой, хмуря брови. Как бы пробрало ее, увидь Надя банника?
Он так и не надел свитер, небрежно забросил на плечо. Этот короткий жест всколыхнул воспоминания, а они потянули за собою волну гнева. Голос Одоевского замедлил мужчину, но не остановил:
– Постой, откуда ты обо всем этом знаешь и в баню как попал?
– Оттуда же, откуда любой в Козьих Кочах. Мы живем в этом. Домовые, мавки, лешие – наша обыденность. А в баню я попал через окно, должно быть, банник не удержал напор всех одновременно. – Кот метнулся между его ногами, вылетая на прохладу улицы, тихо скрипнула дверь. И в доме повисла тишина. Давящая, звенящая холодным металлом.
Все разбрелись быстро – первой вскочила Надя – нервно пригладила растрепанные волосы дрожащими руками, облизала полные пересохшие губы и молча метнулась в комнату. Проводив ее внимательным взглядом, не спеша поднялся и направился следом Одоевский. Впервые абсолютно молча, не отпуская грязных шуток и не раздражая пустой болтовней, устроился на коробе Елизаров. А Саша продолжал сидеть у лавки, поднимаясь лишь для того, чтобы пощупать лоб Катерины и сменить простыни. Если к утру та не очнется, он продаст остатки своей никчемной души проклятой Чернаве. Смоль должна открыть глаза.
Время шло, дыхание Кати выровнялось, побледнела кожа. Он продолжал менять простыни, пока она не стала прохладной, тогда направился за полотенцами, краем уха уловил громкий шепот из приоткрытой двери в отдельную комнату:
– … Не выдумывай… мы договаривались.
– … То я все им расскажу, признайся… и мы подумаем, как…
– Сказала же, нет, отвали! – Голос Гавриловой взлетел вверх, почти перешел в истеричный вскрик, возмущенно всхрапнул на коробе Славик.
Бестужев устало нажал подушечками пальцев на
