и выступавшего за перераспределение земли между крестьянами[184]. Бедреддин, конечно, являлся еретиком и был казнен за свои деяния. Обращение к его личности не было попыткой выработать теорию «исламского социализма», доктрину, которая могла бы объяснить социализм в исламских терминах, как это делалось позднее в XX веке в других частях мусульманского мира. Скорее то было стремление к вразумительному истолкованию совершенно нового для местного политического дискурса понятия.
В общем новый политический язык оставался малопонятным. Партийные мусульмане, особенно те, кто работал на русском языке, быстро научились наводнять свои директивы «семиглавыми гидрами буржуазии», «контрреволюциями» и «трудящимися массами» (хотя значения, которые они придавали новым терминам, немыслимым образом расходились с тем, что имело в виду партийное руководство). У тех, кто использовал национальные языки, трудности были намного серьезнее. До 1917 года в местных дискуссиях язык классовой политики совершенно не применялся, и необходимая терминология просто отсутствовала.
Если приходилось использовать слова «эксплуатация» и «угнетение», они казались гораздо более применимыми к империализму, вот почему антиколониальное прочтение революции было столь притягательно для мусульманских деятелей Средней Азии. Большевизм связывался с революцией, но не с классовостью. Вот стихотворение под названием «Большевизм» из официального печатного органа Коммунистической партии Туркестана, относящееся к 1921 году:
Билдим бу на маслакдир?
Инсонларни бирлатди…
Байроқларни парлатди!..
Золимларни титратди!..
Мазлумлари йуғотди!?
Кардошлиға йўл очди!
Ҳар ерга зиё сочди[185].
Теперь я знаю, что это за принцип!
Он объединил все человечество…
Он заставил знамена полыхать!..
Он заставил тиранов дрожать!..
Он пробудил угнетенных!
Он открыл путь к братству!
Он распространил свет во все концы!
Единство и борьба против угнетения – вот в чем заключался смысл большевизма для среднеазиатов. «Эксплуатация», «классовый конфликт» и «диалектика» по-прежнему были редкостью в местной риторике.
Освобождение Востока
По-видимому, именно задача освобождения «Востока» обеспечила наибольшее взаимопонимание между большевиками и мусульманской интеллигенцией Средней Азии. «Восток» и колониальный мир вообще с самого начала являлись объектом интереса большевиков. Ленин во время войны утверждал, что империализм – высшая форма капитализма, при которой буржуазия может откупаться от пролетариата путем переноса эксплуатации в колонии [Ленин 1917]. Для успеха социальной революции в метрополии было необходимо лишить европейские державы колоний. Большевики с момента своего прихода к власти периодически проявляли интерес к «Востоку» (одно из их ранних обращений было адресовано «всем трудящимся мусульманам России и Востока»), и революционный потенциал последнего уже вызывал энтузиазм активистов как в партии, так и вне ее[186], но на передний край большевистской мысли колониальную революцию выдвинула неспособность европейского пролетариата к выступлению (и поражение революций в Германии и Венгрии в 1918 году). Укреплению этой геополитической перспективы способствовали непредвиденные события, такие как приход к власти в Афганистане Амануллы-хана, который отвоевал независимость своей страны от Великобритании и установил дипломатические отношения с Советским государством. К середине 1919 года Л. Д. Троцкий увидел, что «международная обстановка складывается, по-видимому, так, что путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии»[187], и «восточная политика» вошла в Москве в большую моду. «Национально-колониальный вопрос» занимал важное место на II конгрессе Коминтерна (июль 1920 года), организовавшем I Съезд народов Востока в Баку в сентябре. Во всем этом центральное место занимал Туркестан – «преддверие Востока», авангард революции в Индии и «мусульманский Восток». Ленин и Троцкий предполагали создать военную базу в Туркестане еще до того, как он был целенаправленно реинтегрирован в Советское государство, и в 1920 году Коминтерн учредил собственное Туркестанское бюро вкупе с военной школой в Ташкенте[188].
Среднеазиатская интеллигенция подошла к идее антиколониальной революции своим путем. По мере того как в 1917 году военная активность угасала, враги старой России начали казаться друзьями; в то же время антикапиталистическая риторика большевиков, метившая в прежних союзников России, по несколько иным причинам нашла отклик у джадидов. К осени 1917 года стало можно открыто сочувствовать османам. Раз капитализм, если можно так выразиться, – высшая форма империализма, то Британия и Франция – поборники империализма; Османская же империя, наряду с мировым пролетариатом и всем колониальным миром (а следовательно, и всем мусульманским миром), оказалась в числе жертв империализма. Опубликование большевиками секретных договоров военного времени между имперской Россией и Англией и Францией, преимущественно угрожавших Османской империи, задело джадидов за живое. Сокрушаясь по поводу захвата власти большевиками в Петрограде, Фитрат тем не менее добавлял, что «теперь стало ясно, кто истинные враги мусульманского и особенно тюркского мира»[189]. Поражение турок, открывшее путь к беспрецедентному британскому господству на Ближнем Востоке, стало для джадидов, практически утративших прежнюю увлеченность либеральной европейской цивилизацией и обратившихся к радикальной антиколониальной критике буржуазного строя, неким переломным моментом. Кроме того, эта ситуация подтолкнула джадидов к переоценке большевиков, которые теперь представлялись проводниками нового мирового порядка – порядка, подразумевавшего перспективу национального освобождения и прогресса, а также борьбы с реакцией. Опыт 1917–1918 годов радикализировал как культурные, так и политические воззрения джадидов и увлек их идеей революции как способа осуществления перемен.
В идеях антиколониальной борьбы, защиты ислама и национальной революции содержались те же иконоборческие настроения, что и у большевиков, и в изменчивой идеологической атмосфере тех лет умозрительное объединение всех этих явлений оказалось на удивление легким. Если до войны Фитрат вкладывал в уста англичанина свои призывы к реформам, то теперь он начинает относиться к британцам все критичнее. Его сочинения 1919–1920 годов носят ярко выраженный антиколониальный, особенно антибританский характер. Из образцовой прогрессивной нации англичане превращаются в отъявленных злодеев. Отличительными чертами Европы (и Англии в частности) отныне становятся империализм, эксплуатация и угнетение. В своих многочисленных сочинениях Фитрат сосредоточился на угнетательском британском владычестве в Индии и прославлял тех, кто боролся против него. Изгнание англичан из Индии являлось, по его мнению, «столь же великим [долгом], как спасение страниц Корана от попрания животным… столь же великой заботой, как изгнание свиньи из мечети» [Фитрат 2000–2010, 3: 46][190].
На темы быстро развивающейся геополитики Фитрат рассуждал на страницах газет «Хуррият» и «Иштирокиюн» в серии статей, многие из которых собрал в брошюре под названием «Восточная политика» («Шарц сиёсати»), опубликованной в 1919 году. В следующем году он написал две пьесы на индийские темы – красноречивые образчики антиколониального патриотизма. В «Истинной любви» («Чин севиш») изображен роман Зулейхи и революционного поэта-патриота Нуруддина, которому мешает англофил Рахматулла, вожделеющий Зулейху, как вожделел многих юных
