Джон Ричард Грин
БРИТАНИЯ
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ АНГЛИЙСКОГО НАРОДА
том II
РАЗДЕЛ VIII
ПУРИТАНСКАЯ АНГЛИЯ
Глава I
ПУРИТАНЕ (1583–1603 гг.)
Никогда ни с одним народом не происходило такой крупной нравственной перемены, какую пережила Англия в годы, отделявшие середину царствования Елизаветы от собрания Долгого парламента. Перемену эту вызвала книга, и этой книгой была Библия. Тогда она была единственной английской книгой, знакомой всякому англичанину; ее читали в церквях, читали дома, и повсюду ее слова, поражая слух, не притупленный привычкой, вызывали настоящий восторг. Когда епископ Боннер выставил в церкви святого Павла шесть первых Библий, «многие здравомыслящие люди часто приходили слушать их, особенно когда они могли найти человека, читавшего им внятным голосом… Иногда этим добрым делом занимался некий Джон Портер, в назидание для себя и других. Этот Портер был свежий молодой человек сильного сложения, и большие толпы собирались туда слушать его, потому что он умел хорошо читать и имел внятный голос».
Но «доброе дело» таких чтецов, как Портер, вскоре заменили постоянным чтением Ветхого и Нового Завета в общественном богослужении, а маленькие женевские Библии ввели Писание в каждую семью. Популярность Библии, помимо религиозной, объяснялась еще и другими причинами. За исключением забытых трактатов Уиклифа, вся прозаическая литература Англии возникла с появлением перевода Священного Писания Тиндалом и Ковердэлом. Когда было приказано выставить Библию в церквях, для целого народа на английском языке не существовало ни истории, ни романа и почти никакой поэзии, кроме малоизвестных произведений Чосера. Воскресенье за воскресеньем, день за днем люди, собиравшиеся вокруг Библий во время домашних молитвенных собраний, пропитывались новой литературой. Легенда и летопись, военная песнь и псалом, грамота и биография, могучие голоса пророков, притчи евангелистов, рассказы о странствованиях проповедников, об опасностях на море и среди язычников, философские рассуждения, апокалипсические видения — все это попадало в умы, в основном не затронутые другим знанием. Открытие сокровищ греческой литературы вызвало переворот, называемый Возрождением; знакомство с древнееврейской литературой привело к Реформации.
Последний переворот имел гораздо более глубокие и широкие результаты, чем первый. Никакой перевод не мог передать на другом языке своеобразной прелести речи, составляющей главное достоинство писателей Древней Греции и Древнего Рима. Поэтому классические литературы оставались доступными только ученым, то есть немногим; в их кругу, за исключением Колета и Мора, а также педантов, ожививших в садах флорентийской Академии языческое служение, литература влияла только на умы. Язык евреев, наречие эллинистических греков поддавались переводу с удивительной легкостью. Как чисто литературный памятник английский перевод Библии остается благороднейшим образчиком английского языка, а постоянное пользование им с момента его появления сделало его образцом литературы. Но сначала он повлиял не столько в литературном отношении, сколько в социальном. Влияние Библии на массу англичан сказалось в тысяче внешних признаков, но всего яснее — в их обыденной речи. Библия, мы повторяем, составила целую литературу, практически доступную обыкновенному англичанину; мы лучше поймем странную мозаику библейских выражений и фраз, отличавшую два века назад английскую речь, если припомним, какой массой общеупотребительных фраз мы обязаны великим писателям, сколько выражений Шекспира, Мильтона, Диккенса или Теккерея незаметно для нас вплетаются в нашу обыденную речь.
Эту массу поэтических намеков и образов мы заимствуем из тысяч книг, а нашим предкам приходилось брать их из одной; заимствование было тем легче и естественнее, что широта еврейской литературы делала ее пригодной для выражения всякого рода чувств.
Выражая в «Свадебной песне» сильнейшее чувство любви, Спенсер использовал слова Псалмопевца, когда он приказывал открыть двери для входа невесты. Когда О. Кромвель увидел, как над холмами Денбара расходится туман, он приветствовал появление солнца словами Давида: «Да воскреснет Бог и рассеются враги Его. Как исчезает дым, так прогонишь ты их!» Это знакомство с величественными поэтическими образами пророков и Апокалипсиса придавало даже речи обычных людей такие значение и силу, которые, при всей склонности их к преувеличению и напыщенности, нельзя не предпочитать распущенной пошлости настоящего времени.
Гораздо сильнее, чем на литературу или язык общества, Библия повлияла на характер всего народа. Елизавета могла останавливать или направлять проповеди, но была не в состоянии останавливать или направлять великих проповедников справедливости, милости и истины, говоривших из этой книги, которую она открыла своему народу. Все воздействие, которое в настоящее время производят религиозные журналы, трактаты, статьи, лекции, отчеты миссионеров, проповеди, в то время оказывала только Библия, и воздействие это, как бы его ни рассматривать, было просто поразительным. Деятельность человека подчинилась одному господствующему влиянию; вся энергия, вызванная к жизни минувшим веком, была захвачена, сосредоточена и направлена к определенной цели религиозным духом. Перемена сказалась на всем характере народа. Старое понимание жизни и человека сменилось новым. Все классы охватило новое нравственное и религиозное движение. Общий характер эпохи отразился на литературе, и небольшого формата толстые тома полемического и богословского содержания, еще загромождавшие наши старые библиотеки, почти совсем вытеснили прежде хранившиеся там переводы классиков и итальянские новеллы Возрождения.
«Там господствует богословие», говорил Гроций об Англии всего через два года после смерти Елизаветы, а когда король Яков пригласил в Англию Казобона, последнего из великих ученых XVI века, он встретил в короле и народе равнодушие к чистой литературе. «В Англии очень много богословов, говорил он, — все направляют свои занятия в эту сторону». Богословское движение отражалось даже на сельских помещиках, вроде полковника Гетчинсона: «Как скоро он развил свои природные дарования приобретением познаний, он обратился к изучению основных начал веры». Весь парод, в сущности, превратился в церковь. Великие вопросы жизни и смерти, не обращавшие на себя внимания лучших умов времени Шекспира, потребовали ответа не только у вельможи и ученого, но и у земледельца и лавочника последовавшей эпохи.
Но мы не должны представлять себе первых пуритан мрачными фанатиками. Религиозное движение еще не вступило во вражду с общей культурой. Правда, с концом века Елизаветы незаметно исчезла отличавшая его свобода ума: вместе с королевой умерли как ее равнодушие к религии, так и смелые философские теории, заимствованные Сидни у Джордано Бруно и навлекшие на Марло и Рэли обвинения в безбожии. Но более легкие и изящные стороны елизаветинской культуры вполне соответствовали характеру пуританина-дворянина. Фигура полковника Гетчинсона, одного из судей Карла I, в описании его жены рисуется с грацией и нежностью портрета Ван Дейка. Автор говорил о красоте, отличавшей его в юности, о «его зубах,
