как ей казалось, разжимать его пальцы, непроизвольно сомкнутые в кулак.
— Без глупостей, — спокойно и, пожалуй, доброжелательно сказал солдат, заметивший этот кулак. — У вас все в порядке?
Пальцы Арсена спокойно разжались. Они с Еленой торопливо закивали в ответ.
— Если твоей жене захочется что-нибудь купить, лавка тут недалеко, во второй зоне.
— Спасибо, — сказала Лена, опять кивнув головой.
— Спасибо, гражданин начальник, — сказал Арсен.
Надзиратель повернулся, чтобы выйти, но у самой двери остановился и сказал:
— Сперва одеяло снимите с кровати… Не положено…
И вышел.
Кровь хлынула Елене в лицо. Она опустилась на краешек постели, прижала руки к щекам, полыхавшим, как в огне.
— Боже, стыд-то какой…
Морщась, Арсен неуклюже переминался с ноги на ногу, похрустывал суставами пальцев, не решаясь что-то сказать. Он чувствовал себя оплеванным. И осознавал свою вину перед Еленой за то, что поддался минутной слабости, так жестоко обернувшейся самым тяжким оскорблением, которое можно только придумать для женщины, тем более молодой и неискушенной в такого рода житейских сложностях.
Потоптавшись немного, он неуверенно, словно боясь спугнуть, провел ладонью по ее голове, тихо окликнул:
— Лен…
— Почему ты не запер дверь? — резко спросила она.
— Не на что запирать, Леночка.
— Как не на что — крючок, замок?
— Нету ни крючка, ни замка. Изнутри никак не запирается.
— Почему?
— Не положено, здесь тюрьма, Леночка, а не гостиница. Ты все время забываешь об этом. Ты и меня заставила забыть. Этого я себе никогда не прощу…
— Прости меня, родной. Я, наверное, последняя идиотка. Но я так люблю тебя! Кажется, вот сейчас распорола бы себе грудь, вложила бы тебя туда и увезла бы с собой далеко-далеко отсюда…
Арсен посмотрел в окно:
— Темнеет, Леночка, тебе надо идти.
— Да, мне пора… — деревянным, бесцветным голосом отозвалась Елена.
Внутри у Арсена все сжалось от боли. Лена уходила, сломленная духом, униженная. Но менять что-либо было уже поздно.
— Ты сказала, что у тебя есть телефон сестры Габриела Арутюновича?
— Да… — подавленно прошептала Елена, словно теперь только осознав, что уходит.
— В воротах спроси, откуда можно позвонить, пусть сразу же приедет.
Он поднял ее за плечи, помог надеть плащ.
— Не горюй, Ленуля моя, — сказал Арсен, целуя ее, — может, даже хорошо, что мы и через это прошли.
— Да, может, и хорошо… — тихо повторила Елена.
— Никто ведь ничего не знает.
— Да, никто не знает, — сказала Лена, застегиваясь на все пуговицы. Взглянула на Арсена внезапно сухими впавшими глазами. — Ну, вот… и встретились… А так хотелось побыть с тобой три дня… Не успела даже о твоих виноградниках рассказать…
— Там, наверное, Рубен Григорян меня заменяет?
— Тебя никто не заменяет, это он сам сказал. Он по-прежнему бригадир. Вот и все.
— Ты больше не приезжай, Леночка, пока я не отсижу свое. Я буду тебе часто писать.
Елена положила руки ему на плечи.
— Хорошо, мой родной, ненаглядный. Я больше не приеду. — Слезы текли безудержно, но она и не думала их утирать.
— Иди. Наверное, там, в зоне, встретишь того пожилого надзирателя, что привел меня сюда, вот у него и спроси, откуда позвонить, он скажет.
— Хорошо. Ты меня проводишь?
— Нет, Леночка. — Арсен заставил себя улыбнуться.
У Елены дрогнули губы.
— А-а-а… — понимающе протянула она.
Осмотрелась: ничего не оставила? Потерла лоб, силясь что-то вспомнить.
— Да, а что делать с едой? — она кивнула в сторону кухни.
— Не волнуйся, не пропадет, я все возьму к себе.
— Куда к себе?
— Туда, где я живу, — ответил Арсен, в последнее мгновение не сказав «в камеру». — Нас там пять гавриков, мигом слопаем.
— А они за что сидят?
— За дело, Лена. Одни от своей глупости, другие от ума.
— Как от ума?
— Один старик внес какое-то новшество в строительство туннелей, случилась авария, двое погибли, а его посадили. Причины всякие.
— Ага… Ну, я пойду…
Она порывисто обхватила его голову, поцеловала, потом прижалась лицом к его груди, замерла на несколько мгновений, закрыв глаза, затем быстро оттолкнула его и бросилась к двери.
Арсен обессиленно опустился на табуретку и сжал руками голову.
Эдуард приехал минут через сорок после звонка. Елена ждала его на автобусной остановке. Было холодно. Сырой пронизывающий ветер гнал тучи в сторону моря. Его резкие порывы сметали мелкий песок на пустыре за автобусной остановкой и несли на Елену, она отворачивалась, чтобы увернуться от колючих ударов. Леденящий холод проникал под одежду, и по телу Елены пробегала дрожь. Она инстинктивно расслабила мышцы, стараясь этим унять дрожь, однако через минуту все начиналось сначала.
Эдуард сразу заметил ее состояние, поэтому ни о чем не стал расспрашивать. Сказал только:
— Вам холодно?
— Да, — ответила Елена, не глядя на него.
Эдуард включил отопление, через несколько минут в машине стало тепло, но Елена по-прежнему, не вытаскивая из карманов рук, стискивала зубы, чтобы они не стучали. Холод тут был ни при чем.
До самого дома они ехали молча. Пожалуй, Елена немного оживилась, когда въехали в город. Заметив, что она проявляет некоторый интерес к вечерним улицам, Эдуард нарочно проехал по самым освещенным и многолюдным из них.
Когда они поднялись в дом, ужин уже стоял на столе, а электрический самовар исходил паром. Незаметно обменявшись с мужем коротким взглядом, Римма тоже ни о чем не стала расспрашивать Елену. Сказала, как ни в чем не бывало:
— Замерзли, Еленочка? На улице собачий холод.
— Холод у меня внутри. Я изнутри замерзаю.
— Я понимаю. Раздевайся. Я тебя сейчас горячим чаем напою.
Елена принялась было трясущимися пальцами расстегивать плащ, но внезапно сказала, словно сама только что удивилась произошедшему:
— Он не захотел, чтоб я там осталась!
— Он правильно сделал, Леночка, — сказала Римма, помогая ей справиться с плащом. — Он у тебя хороший человек и по-настоящему тебя любит.
— Я хотела, чтобы ему было хорошо…
— Лена, я уверена, он это и понял. Просто он не хотел, чтобы тебе было плохо.
Минут через десять они сидели за столом. Эдуард, наспех выпив стакан чаю, ушел по каким-то своим делам. Женщины остались одни. Убирая после ужина посуду со стола, они легко беседовали. Собственно, говорила только Елена — о себе, о своем родном городке, об Арсене, о Тонашене, в котором сейчас живет, о своем одиночестве с тех пор, как Арсена осудили: говорила взахлеб, боясь чего-то недосказать. Ей впервые приходилось изливать душу перед почти незнакомым человеком, и она чувствовала какое-то странное облегчение от того, что выговорилась, но не могла понять, откуда у нее взялась такая потребность: делиться с чужим человеком тем, что долго и медленно копилось в душе. Она не знала, что Римма обладала редким для женщин даром
