вправду не выдержал и тихо засмеялся, услышав про занавески. Он живо представил себе цветные занавесочки на окнах камеры свиданий и удивленно вытянутые лица надзирателей, когда они среди ночи нагрянут с проверкой. Нет ли нарушителей распорядка…
— Не дури, Лен…
— А я не дурю. Я серьезно говорю! Я как раз прихватила с собой мамин старый платок. Думала, если свидание не разрешат, то в этом платочке передачу тебе передам. Этот платок разорву надвое, пропущу по краешку нитку — нитка у меня тоже есть… Вот и выйдет занавеска. Вот я сейчас… — Она уже деловито принялась за дело, но Арсен помешал ей.
— Не положено, Леночка.
— Не положено? Занавески не положено? Это еще почему?
— Тут много чего не положено. Ты забываешь, что это тюрьма, а не санаторий. Ничего не получится, девочка моя, мы сейчас поговорим немного, перекусим, а потом ты отправишься домой.
— Как домой? — возмутилась Елена. — На эти три дня мой дом здесь! И никуда я не уйду, пока меня не прогонят силком!
Просмеявшись, Арсен сказал, что это произойдет очень скоро.
— Как только появится конвой, я скажу, чтоб тебя выпроводили отсюда.
— Не имеешь права! — вскрикнула Елена, сама еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, не столько над своим наигранно-сварливым тоном, сколько над тем, что сейчас скажет. — Я твоя законная жена и приехала сюда на законном основании, мне начальство разрешило! И я имею полное право требовать, чтобы ты выполнил свои супружеские обязанности. За супружескую пассивность, я сама читала, английские женщины в суд подают на своих мужей!..
Вдруг она запнулась, с опозданием заметив, как улыбка гаснет на лице Арсена, сменяясь страдальческим выражением, и весь ее задор, все ее милое лукавство мгновенно улетучились, исчезли, словно их ветром сдуло. И осталось лишь то, что она чувствовала реально, если отбросить все наигранное, предназначенное для Арсена. Остались только усталость, тоска, боль от того, что все у них складывалось не так, как могло бы, и ее шутливый тон ни в чем не убедил Арсена, не обманул, он не подыграл ей, не помог, и вот она совсем выдохлась, у нее нет сил доиграть до конца.
Елена бессильно опустилась на табуретку, снизу вверх посмотрела на Арсена и, с трудом выдавливая из себя улыбку, сказала:
— Ну вот и вся я… Кончилась… Хотела как лучше, да, видно, не умею я как лучше… извини, мой хороший…
Арсен порывисто опустился на пол, уткнулся ей в колени, переполненный чувствами, обдавая ее ноги теплом своего дыхания.
— Прости, Леночка, ради Бога, прости…
Она приподняла его голову, прижала к груди и сама, приникнув губами к теплой жесткой щетине, стала гладить его лицо.
— Ну что ты, милый, за что же тебя простить?..
— Извел, измучил я тебя.
— Ты не меня, себя измучил, родной. С меня-то как с гуся вода, ничего со мной… — Она снова почувствовала себя намного старше него и сильнее. Опять эта материнская нежность теплой волной прошлась по всему ее телу. И именно это чувство, внезапное осознание своего глубокого внутреннего душевного превосходства в эту самую минуту, придало ей новую силу и мужество, чтобы сделать то, чего бы она никогда не решилась сделать, по крайней мере, при таких обстоятельствах. Обеими руками она приподняла его заплаканное лицо:
— Ну что ты, не надо, родной, ведь мы с тобой сильные мальчики, правда?
Она потянулась к нему, прижалась губами к его полуоткрытым сочным губам долгим и жестким поцелуем — действительно ли страстным или имитирующим страсть (она, вероятно, и сама этого не знала), это для нее уже было не главным, ибо главное было в другом: чтобы он не просто сознанием (это он и так знал), а каждой клеточкой своего существа, всеми своими чувствами — сколько их там, пять, шесть, десять, двадцать? — понял, что он не одинок в своем несчастье, что это несчастье разделяет с ним она, его Елена, даже если ее нет рядом. Настороженно выжидая, она вдруг с облегчением и чисто женским тщеславием ощутила, как рука Арсена неуверенно, почти со страхом, заскользила вверх по ее бедру.
— Об одном сейчас жалею… — произнес он тихо.
— О чем? О чем жалеешь? — быстрым шепотом спросила она, боясь, что к нему сейчас опять вернется ненужная, трижды проклятая трезвость. — О чем жалеешь, милый, любимый мой? Говори!.. — шептала она, на этот раз сознательно имитируя плотскую страсть.
— О том, что я не грубый, неотесанный дикарь, которому все равно…
— А ты на время стань дикарем! Грубым, неотесанным дикарем… Дикарям, наверное, легче живется, и тебе будет легко… Будь же дикарем! Обними меня, ласкай, как ты умеешь, я стосковалась по твоим ласкам, я их так люблю… — причитала Елена, закрыв глаза и чувствуя, как по телу пробегает легкая дрожь. Она уже почти не разыгрывала страсть, в ней медленно, очень трудно эта страсть рождалась. — Возьми меня на руки, милый. Помнишь, как ты это делал дома?
— Лена, Леночка, Ленуля, милая моя, Ленулик, сладкая, родная, — прерывистым от страсти голосом, задыхаясь от волнения, шептал Арсен, — я люблю тебя, я схожу по тебе с ума. Люблю, люблю и вожделею. Ты мое счастье, моя жизнь…
Обнимая и прижимая к себе тонкое, хрупкое тело Елены, он нетерпеливо ласкал руками ее плечи, спускаясь вниз по спине и ощущая еле заметную ложбинку меж лопаток, манящую трепетным естеством. Пылкие губы Арсена осыпали Елену нежными поцелуями, тело горело от возбуждения, а дыхание словно обжигало. А когда рука Арсена застыла на ее бедре, она вдруг сжалась от нахлынувшего страха, перемешанного с жаждой близости.
— Возьми меня на руки и ничего не говори…
Арсен выпрямился, легко поднял ее на руки и перенес на одну из кроватей, снял с нее туфли, торопливо, дрожащими пальцами стал расстегивать кофточку, лихорадочно целуя ее шею и плечи, радуясь, что сумел-таки вырваться из своей каменной скованности, и боясь, что в любую минуту его может вновь отбросить туда же. Нет, забыться, забыть, хоть на день, хоть на час — забыть, где ты, зачем ты здесь, погрузиться в сладостный омут нежданного, негаданного счастья…
Проклинаемая ими трезвость вернулась внезапно и грубо, с хамским смешком отбросив их за черту, через которую они с тяжким трудом пробивались. Громыхнула открывающаяся дверь. Елена быстро соскочила с кровати, одной рукой приглаживая волосы, другой придерживая на груди расстегнутую кофточку, руки же тряслись и не слушались ее. В дверях стоял какой-то немолодой уже солдат и, молодцевато поглаживая бритую верхнюю губу, беззлобно усмехался, глядя то на Арсена, то на Елену. Лена испуганно схватила за руку Арсена и стала незаметно,
