значит обесцвечивать саму суть творческого воображения, состоящую как раз в уходе от повседневности, который и делает миф мифом.
Больше, нежели рационализация Палефата, побуждают к рассуждениям различные философские споры, в которых Геракл фигурирует либо как положительная ролевая модель, либо как объект насмешек[389]. Так, для киников Геракл был примером непревзойденной стойкости: он вершил свои Подвиги, не соблазняясь удовольствиями и не останавливаясь перед трудностями работы. Стоики – и не в последнюю очередь их яркий представитель Эпиктет – тоже восхищались тем, как Геракл самоотверженно отдается борьбе с беззаконием, стремясь сделать мир более цивилизованным[390]. Этот подход проявился в работе Гераклита (возможно, I в. н. э.), чей текст «Гомеровские вопросы» (Homeric Problems) демонстрирует вызывающе нетрадиционный взгляд на подлинные качества Геракла:
Не следует думать, что он имел такую славу в те времена из-за силы тела; но, человек умный и посвященный в небесную мудрость, он словно пролил свет на философию, погруженную в глубокий мрак… Он победил вепря, покончив с распущенностью людей, а лев – это безрассудное стремление к неподобающим целям. Точно так же, связав надменного быка, он усмирил неразумный гнев. Он изгнал из мира трусость в облике Керинейской лани. Был и другой подвиг… когда Геракл вычистил огромное количество навоза… другими словами, отвратительную скверну, которая уродует человечество. Он разогнал птиц, ветреные надежды, которые пожирают нашу жизнь. И многоголовую Гидру, наслаждение, которое, если его рубить, вновь начинает расти, он прижег огнем нравственного наставления…[391]
Между тем киники и стоики не единственные философские школы, которые обсуждали эти вопросы. По утверждению великого римского поэта Лукреция, у эпикурейской доктрины не было времени на праздное уничтожение чудовищ: «Зияющая пасть того Немейского льва или щетинистого аркадского [то есть эриманфского] вепря – какой вред способны они причинить нам сегодня?» Для Лукреция человек, который действительно заслуживает места среди богов, не крутой парень, просто избавившийся от горстки диких зверей, а личность истинно воодушевленная. Воодушевленная не кем иным, как эпикурейцем, который победил и изгнал из своего разума «словами, а не оружием» таких нравственных врагов, как гордыня, подлость и потакание своим желаниям[392]. Избавление человечества от страха – а именно это, по мнению эпикурейцев, сделал их родоначальник – стоит бесконечно больше всего того, что было достигнуто посредством накачанных мускулов и мощной дубины.
После Античности
Подобно всем греко-римским мифам, сказания о Подвигах представляли собой часть замысловатой сети повествований об интригах и махинациях, о любви и ненависти, в которую были вовлечены боги и их отношения с людьми. Эта сеть, сотканная и поддерживаемая сказителями и их слушателями, вписывалась в сложную систему религиозных верований и ритуальных практик – систему, которую мифы подкрепляли, истолковывали, а порою и ставили под сомнение. В какой-то момент эти верования и практики перестали являться доминирующим способом взаимодействия с миром, однако еще длительное время после этого мифы продолжали демонстрировать невиданную живучесть – правда, в несколько иных формах.
Чтобы исследовать этот вопрос детальнее, мы начнем с периода от поздней Античности до Возрождения. Нас интересуют два аспекта. Во-первых, этический: следует ли рассматривать деяния Геракла в положительном или отрицательном ключе – либо в их сочетании? Во-вторых, Геракл передвигался по обширным территориям, простиравшимся по всему Средиземноморскому региону, а порою и за его пределами. Сохранившиеся в памяти или выдуманные следы его присутствия играли значимую роль в сознании многих людей, населявших те места; а это относится, в частности, к вопросам управленческой политики.
Этика
Относительно нравственной стороны образа Геракла мы находим массу свидетельств в литературе и иконографии христианской Европы. Первые отцы христианской церкви расходились во мнениях по поводу заслуг Геракла. Тертуллиан высмеивал право героя на почитание в качестве божества:
…Если божественность дана Геркулесу за храбрость, так как он все время убивал разных зверей, то что в этом удивительного? Не убивают ли зверей, и притом куда более свирепых, в одиночку сражаясь со многими, преступники, брошенные зверям, или гладиаторы, цена которых ничтожна?[393], [394]
Лактанций придерживался схожей позиции, хотя тон его был менее уничижительным:
Что же славного в том, что он одолел льва и вепря, что поразил стрелами птиц, что вычистил царский хлев, что победил женщину-воительницу и отнял у нее пояс, что убил необузданных коней вместе с хозяином? То были деяния могучего мужа, то есть человека. Те, над кем он одержал победу, были слабыми, смертными существами… Самое же славное – укротить душу, сдержать ярость, чего тот [герой] никогда не делал и не мог [сделать][395], [396].
Между тем альтернативный и набирающий популярность подход был призван не только подчеркнуть добродетели Геракла, но еще и провести аналогию между этим величайшим языческим героем и Христом, особенно в отношении их способности встретить и преодолеть саму смерть (точка зрения, изложенная в «Первой апологии» Иустина Философа, ок. 155 г. н. э.)[397]. Наглядное доказательство того, что Геракл мог занимать место в воображении первых христиан, присутствует в ряде настенных рисунков, сохранившихся в камере N в катакомбах IV века на Латинской дороге в Риме. Хотя в изображениях преобладают сцены из Ветхого и Нового Заветов, получил свою долю внимания и Геракл, принимающий откровенно героические позы. Они напоминают о его способности биться с чудовищными противниками (Гидрой; змеем, охранявшим золотые яблоки; Цербером) и – что наиболее важно для физического и духовного расположения этих изображений – даже преодолевать смерть как таковую. На одном из рисунков Геракл возвращает умершую Алкестиду ее мужу Адмету, победив Танатоса, бога смерти; в качестве подтверждения способности выходить за границу между жизнью и смертью он крепко держит трехглавого Цербера за ошейник(и)[398].
Геракл, Адмет, Алкестида и Цербер. Настенная живопись в катакомбах на Латинской дороге, Рим. IV в.
Photo De Agostini / Getty Images.
Немногие постклассические описания противников Геракла, с которыми ему пришлось столкнуться, совершая Подвиги, способны превзойти представления Данте об Аде, приведенные в его знаменитой поэме[399]. Цербер Данте, омерзительный надзиратель третьего круга Ада, мучает души чревоугодников, утопающих в грязи и мокнущих под нескончаемым дождем: «Его глаза багровы, вздут живот, / Жир в черной бороде, когтисты руки; / Он мучит душу, кожу с мясом рвет»[400], [401]. Находящийся глубже в Аду Герион, который переносит Вергилия и Данте с седьмого на восьмой круг, не менее отвратителен, но уже в ином ключе[402]. Как и подразумевает его «образ омерзительный Обмана», Герион обладает сразу несколькими формами, однако природа его множественности выходит далеко за рамки тройственности, какую ему приписывает классическая мифология. У него гладкое лицо обыкновенного мужчины, но при этом покрытые шерстью лапы и переливающееся тело рептилии, которое заканчивается ядовитым жалом, подобно скорпионьему. Противоположностью противников Геракла выступает, естественно, Геракл собственной персоной: для Данте он не эквивалент Христа, а славный исполнитель (подчеркнуто) великих деяний, воплощение добра, восстающего против зла[403].
Сверхположительная оценка Геракла, являвшего собой Бога на земле, присутствует в «Уроках из Овидия» начала XIV века[404]. И правда, в Средние века, вплоть до Возрождения, Геракла широко представляли как восхитительное воплощение «активной жизни» и символ победы добродетели над пороком – особенно «добродетели силы»[405]. В «Рассказе монаха» из «Кентерберийских рассказов» Чосера повествующий пополняет перечень достоинств Геракла:
Герой, который в славе пребывал,
И с облегченьем, с радостью я внемлю
Тому, как наполняют славой землю,
Как низкий званьем славен и велик
Стал и пребыл. Его победный клик
Бодрит мне душу и дает отраду[406].
Уильям Блейк. Герион спускает Данте и Вергилия в Злые Щели. Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте Алигьери. 1824–1827 гг.
National Gallery of Victoria, Melbourne. Felton Bequest, 1920.
И все же Геракл стал жертвой судьбы – бросая игральные
