кости, та порой несет разрушения: своей гибелью он обязан Деянире и смертоносному хитону, который она, не ведая правды, отправила ему:
Клянусь я небом, правы мудрецы те,
Что заповедали нам: «Братья, бдите:
Кто не обрел внимающих ушей,
Не соберет плодов своих речей»[407], [408].
Однако чаще акцент делался именно на положительных аспектах. В своем аллегорическом трактате «О подвигах Геркулеса» (1406) канцлер Флоренции Колюччо Салютати предложил глубоко метафорическую трактовку Подвигов героя, охарактеризовав их как деяния, совершенные vir perfectus («идеальным мужем»)[409]. Схожим образом в середине XVI века Пьер де Ронсар в общих чертах проводит параллели между Христом и Гераклом в своем «Гимне христианскому Гераклу»[410]. Иного рода хвалебные отзывы мы видим в повторяющихся упоминаниях о Геракле как о модели героя-рыцаря, с которой Эдмунд Спенсер сравнивает короля Артура и его рыцарей в поэме «Королева фей» (1590–1596). Один из множества примеров появляется в книге пятой: там противостояние Артура и тирана Сулдана (= короля Испании Филиппа II) сравнивается с триумфальной победой Геракла над кровожадным фракийским царем Диомедом. Позже в этой же поэме мы встречаем другого деспота, сокрушенного Артуром, – трехтелого Герионео, сына древнего чудовища Гериона[411]. Герионео – еще один эквивалент Филиппа II, правившего тремя королевствами: Испанским, Португальским и Нижними Землями.
Политика
Эти выдержки из работы Спенсера смещают фокус с этики на политику – на тот аспект истории Геракла, который вышел на первый план в эпоху Возрождения[412]. Размышляя об этом аспекте, было бы ошибкой изолировать двенадцать Подвигов, словно они составляют обособленный идейный блок, – не в последнюю очередь потому, что не существовало точного соответствия между древними и более поздними версиями того, какими в действительности являлись эти Подвиги. Многие писатели и художники Средневековья и Возрождения подхватили идеи своего предшественника Боэция, который в весьма популярном труде «Утешение философией» (523) опустил пять Подвигов из тех, что включали в список древние авторы (лань, Авгиевы конюшни, быка, пояс амазонок и Гериона), заменив их схватками героя с речным божеством Ахелоем, с Кентавром и с великанами Антеем и Каком, а также испытанием, связавшим его с Атлантом и необходимостью держать небо на своих плечах[413]. Однако гибкость в определении того, что считалось Подвигом, а что нет, мало на что влияла по сравнению с главным: Геракл сыграл доминирующую роль в политической идеологии многих европейских стран благодаря своему умению противостоять опасным и зачастую чудовищным противникам. Этим акцентом как раз и руководствовались, когда одни Подвиги превозносили, а значимость других преуменьшали (все те же лань, пояс амазонок и Авгиевы конюшни).
Если говорить о Геракле в эпоху Возрождения, то точкой отсчета, очевидно, стоит считать Италию. Образ Геракла появился на государственной печати Флоренции в 1281 году, символизируя героические достижения, которыми гордился город: речь о сокрушении тирании и других опасных врагов[414]. Статуя «Геракл и Как» – знаковая работа скульптора Баччо Бандинелли – заняла место при входе в Палаццо Веккьо, рядом с «Давидом» Микеланджело. В Ферраре изображения Геракла – скульптуры, картины, гобелены и фонтаны – были широко распространены при дворе Эсте. Семья Эсте провозгласила Геракла своим предком – и это бахвальство выразилось в имени Эрколе д’Эсте, правившего с 1471 по 1505 год. Федерико II Гонзага, сына несравненной Изабеллы д’Эсте, художник представил в образе Геракла на потолке Зодиакального зала в Палаццо Дукале в Мантуе: он держит дубину, обвитую золотой лентой с надписью Ubique fortis («Везде силен»)[415]. Сомнительной поддержкой всем этим итальянизированным Гераклам стали тексты Анния из Витербо, доминиканского монаха XV века, выдумавшего вздорные псевдоисторические «сведения», которые, помимо прочего, претендовали на статус документальных подтверждений путешествия героя из Испании в Италию, где он якобы основал некие гражданские организации[416].
Император Максимилиан в виде Геракла Германского. Гравюра на дереве. 1495–1500 гг.
The British Museum, London. Photo The Trustees of the British Museum.
Взаимоотношения между Гераклом и германцами опираются на авторитет Тацита, который свидетельствовал: «Говорят, что Геракл однажды бывал и у них, и они, прежде чем ринуться в бой, воспевают его как первого из храбрых»[417]. Эту связь активно использовали в XV и XVI веках. Святого римского императора Максимилиана I изображали – весьма неправдоподобно – как «Геракла Германского». Карла V, внука Максимилиана и его преемника на императорском троне, также настойчиво связывали с Гераклом: на портрете императора руки Пармиджанино (ок. 1530) герой изображен в виде малыша, вручающего Карлу большой земной шар. Более впечатляющей (буквально), чем эти портреты Максимилиана и Карла, является картина художника Гольбейна, который недвусмысленно изобразил Мартина Лютера в облике супергероя Геракла Германского. Своей беспощадной шипастой дубиной он забивает до беспамятства знаменитых людей – в частности, Аристотеля и Фому Аквинского; уменьшенный папа Лев X (с тремя тиарами – Герион?) свешивается с кольца, продетого через нос Лютера.
Связи с Гераклом встречаются – в большей или меньшей степени – в десятке других европейских стран, включая Англию, где французский поэт и историк Бернар Андре в начале XVI века воспевал свершения первого короля Тюдора в поэме Les douze triomphes de Henry VIII («Двенадцать побед Генриха VIII»), в которой ключевым является слово douze – «двенадцать»[418]. Однако больше всего ассоциации с Гераклом продвигали во Франции – во имя укрепления престижа наследственной монархии. Как и в случае с Германией, речь шла о прецеденте из классической истории: Диодор сообщал – в контексте путешествий Геракла в страну Гериона и обратно в Испанию, – что герой основал город Алезию (в настоящее время – провинция Бургундия). При этих обстоятельствах он был приглашен в постель к красивой кельтской девушке, которая родила ему сына по имени Галат – предка галльского народа[419]. Начиная с Франциска I (годы правления: 1515–1547) вплоть до XVIII века французские короли представляли себя – и изображались другими – в образе «Геракла Галльского»[420]. Особое место в этом смысле отводится Генриху IV, чья свадьба со второй его женой, Марией Медичи, включала торжественное шествие в Авиньон в 1600 году – событие, зафиксированное в книге Андре Валладье Labyrinthe royal de l’Hercule gaulois triumphant («Королевский лабиринт галльского Геракла-победителя») (1601) с гравюрными изображениями семи триумфальных арок, каждая из которых связывала Подвиги Геракла с определенными свершениями Генриха.
Ганс Ганс Гольбейн Младший. Лютер в виде Геракла Германского. 1519 г.
Zentralbibliothek, Zurich.
От Возрождения к современности
Нельзя сказать, что Геракл занимает определенную социально-психологическую нишу в современном восприятии природы человека – в отличие от таких символически могущественных фигур, как Эдип, Медея и Прометей. Даже если мы посмотрим далеко назад и охватим весь культурный период после Возрождения, то придем к схожему выводу. Его относительно ограниченное присутствие в большей степени относится к Подвигам и в меньшей – к другим, темным сторонам этой мифической фигуры: к парадоксальному сочетанию слабости и склонности к взрывной ярости, направленной как наружу, так и внутрь себя.
Показательны в этом отношении отдельные пьесы-переосмысления – относительно малочисленные по сравнению с теми, что основаны на других греческих трагедиях, – «Геракл» Еврипида и «Трахинянки» Софокла, работы, которые изображают соответственно уничтожение героем собственной семьи в приступе безумия и его мучительную смерть на руках второй жены Деяниры. Пьеса Франка Ведекинда «Геракл» (написанная в 1917 году и впервые поставленная в 1919 году) не столько переложение, сколько мрачное исследование истории унижения: это удручающее повествование – (само собой) в двенадцати сценах – о психологическом истощении; Подвиги в нем показаны как многочисленные ступени, ведущие вниз, к полному уничижению – даже притом что в итоге все заканчивается обожествлением. Более новаторской является работа британского драматурга Мартина Кримпа «Жестокий и нежный» (2004): в ней место действия «Трахинянок» перенесено в мир, где никто не может чувствовать себя в безопасности. Генерал, намеревающийся искоренить Гидру терроризма посредством кровавых кампаний в Африке, в финале становится нераскаявшимся военным преступником; его жена, решившаяся на беспощадную месть, приводит свой план в действие с помощью биохимического оружия, спрятанного в подушке.
В противовес подобным исключительно серьезным прочтениям есть и те, в которых образ
