– Да, – прошептал он. – Вот кто я таков. Отец всех диких тварей, заступник, охотник и погубитель!
Увидев жуткий оскал Отца, юноша пронзительно завопил, вытаращил глаза, ускорил бег, однако споткнулся и рухнул ничком в траву.
Отец и волки обступили его кольцом.
Поднявшись на колени, юнец крепко сцепил руки перед грудью.
– О, Господи Иисусе, спаси меня и сохрани!
Однако Отец едва смог расслышать его сквозь громкий стук сердца. Упиваясь запахами горячего пота, крови и страха, он схватил юношу за волосы, рывком поднял на ноги.
– Молю, пощади меня, Сатана! Пощади!
Ткнувшись носом в шею юнца, Отец перегрыз ему горло. Теплая кровь тугой струей хлынула в пасть, потекла с подбородка на грудь. Юношу он отпустил, и тот, корчась в судорогах, зажимая ладонями жуткую рану, рухнул на землю.
Заметив голодные взгляды волков, Отец кивнул им, и волки разом бросились к юноше, вонзили в жертву клыки, довершая дело.
При виде их пиршества Отца вновь охватило чувство собственной правоты. Сомнений быть не могло: он поступил как до́лжно.
– Я – погубитель!
Далеко запрокинув голову, он испустил долгий, протяжный вой, тут же подхваченный стаей. Заунывный клич их разнесся по лесу на многие мили кругом.
Отец двинулся прочь, и волки последовали за ним. Ускорив шаг, он побежал во всю прыть, и волки бежали по лесу рядом.
Над деревьями засиял тонкий серп ущербной луны в окружении первых вечерних звезд, и вскоре к бегущей вслед за Отцом волчьей стае один за другим начали присоединяться духи; общий вой окреп, набрал силы, слился в единую, дружную песнь живых и мертвых.
Взбежав на вершину холма, Отец увидел внизу, в долине, мерцающие огоньки и темные силуэты домов. Остановившись, он уставился на открывшуюся картину во все глаза.
«Вот они, новые люди», – подумал он, снова почувствовав голод.
– Я – погубитель!
В конце июля, в разгаре летней жары, Уоллес, радуясь случаю спрятаться от палящего солнца, сидел в кабинете лорда Мэнсфилда. Сидевший напротив мировой судья Уотсон помахивал небольшим веером, овевая пухлые, сплошь усеянные бисером пота щеки.
– И вырастить кукурузу Абита не сможет никак? – спросил лорд Мэнсфилд из-за письменного стола.
– Никак, – без колебаний ответил Уоллес. – Я только на прошлой неделе проезжал мимо. Как вам прекрасно известно, дождями погода нас нынешним летом не баловала. Большую часть ее посевов иссушила жара. Пусть даже завтра начнутся дожди и к осени кое-что вызреет, этого, уверяю вас, на уплату долга не хватит.
Лорд Мэнсфилд с заметным облегчением на лице развалился в кресле.
– Похоже, Господь милосердный одобряет поступки этой женщины не более нашего.
Уоллесу вспомнилось, как она выглядела, трудившаяся под жарким солнцем: мокра от пота, спутанные, слипшиеся волосы лезут в глаза, из одежды на теле только засаленная блуза да юбка, ни башмаков, ни чепца, ноги черны от грязи…
– Вид у нее – краше в гроб кладут, – сообщил Уоллес. – Полуголодная, отощавшая, вот такие круги под глазами… Взяла на себя слишком много, вот и надорвалась. Любому человеку в здравом уме с первого взгляда видно, что дело там гиблое, но, боюсь, саму ее разум уже оставил. Я видел, она поливать кукурузу пытается, по ведерку за раз.
Его собеседники ошарашенно переглянулись.
– Бедное создание. Похоже, она действительно повредилась умом, – сказал лорд Мэнсфилд.
– И даже в церковь уже которое воскресенье носа не кажет.
– Что? – ахнул судья Уотсон. – Это кто ж ей такое позволил?
– Преподобный Картер. Пожалел ее и освободил от посещения воскресных служб по причине житейских невзгод.
– Жалости в этом человеке не найти ни на грош, – сказал судья. – Ручаюсь, это он в пику нам.
– А я вам вот что скажу: ни его, ни ее поступков в деревне не одобряют. Боятся, как бы Господь при виде этакой ереси не отвернулся от нас. Среди саттонцев есть те, кто преподобным давно уже недоволен. Поговаривали даже об изгнании его из деревни.
– Лично я с удовольствием бы на это полюбовался, – заметил судья.
– Ну что ж, – подытожил лорд Мэнсфилд, – очевидно, о преподобном и этой Абите Уильямс нам больше тревожиться ни к чему. Теперь дело проще простого: поскольку выплатить долга Абита очевидно не сможет, нам остается лишь подождать. Давай же так и поступим, а срок нашего с тобой уговора продлим. К концу октября передашь мне купчую на земли Эдварда, и все выйдет в точности как мы договаривались изначально. Что скажешь?
Уоллес не сразу нашелся с ответом.
– Скажу… Скажу: благослови вас Бог, сэр. Благослови вас Бог.
Лорд Мэнсфилд протянул Уоллесу руку, и оба скрепили уговор крепким, сердечным рукопожатием.
Косуля спрыгнула вниз, в распадок, и помчалась прочь, спеша выбраться из низины прежде преследователей и знать не зная о том, что путь ей уже перекрыт. Заметив троих волков, бегущих наперерез, она взбрыкнула, развернулась, прянула вверх, на откос, но оступилась и рухнула на колени. Не успела косуля вскочить, как подоспевший Отец сломал ей шею сильным ударом в висок.
Окружив добычу кольцом, волки с утробным рыком защелкали зубами, принялись рвать косулю на части, затеяли свару из-за самых лакомых кусков.
Отец шагнул к ним. Волки, рыча, скаля обагренные кровью клыки, подались назад. По локоть запустив руку в разорванное подбрюшье косули, Отец начал ощупью искать, что хотел, без чего не мог обойтись. Наконец он вырвал из груди жертвы сердце, поднял его над головой и выжал теплую кровь в разинутый рот.
После этого Отец отступил от добычи, позволяя волкам продолжать пир, сел, прислонился спиной к стволу дерева, полной грудью вдохнул запах крови и парного мяса пожираемой волками косули. Оставалось только прикрыть глаза и подождать, пока кровь не прогонит прочь тени и боль. Действительно, кровь снова на время подействовала, и Отец снова, пусть ненадолго, почувствовал себя исцеленным, самим собой. Перед мысленным взором его возник образ первозданного леса. Вокруг самозабвенно резвились лесные звери и дикий люд, в воздухе веяло едва уловимыми ароматами медоносных цветов. Слегка улыбнувшись, Отец кивнул… но вот сбоку, различимое только краешком глаза, мелькнуло, закопошилось черное пятнышко, еще одно, и еще. Пауки снова сползались к нему, а с пауками возвращалась и боль.
– Нет! – вскричал Отец, открывая глаза.
Волки уставились на него, беспокойно переминаясь с лапы на лапу.
