пропустить — всемирно известного. И ахали там, где полагалось: «Ах, секвойя гигантская! Ах, фисташка дикая в возрасте тысячи лет!» А вы мне сначала покажите того, кто эту тысячу лет отсчитал.
Надоело. Взял да и махнул в боковую аллейку, без особого шума. Не лес ведь, не заблужусь.
Иду, а кругом указатели: иди туда, иди сюда... Я взял и свернул по дорожке, на которой указатель забыли поставить. Густо тут заросло, тень глухая, без пятнышка. Кусты какие-то стоят, в белом цвету, как в снегу, пахнет ничего себе, вроде бы в магазине, где духи продают и разную там губную помаду. А между кустами цепляется проволока колючая. Ого! Чего это они там запроволочили? Все смотри, а тут нельзя! Интересно! Я и пошел вдоль проволоки.
Шел, шел, слышу голос. Задумчивый такой.
— Ну, и как же мне вас именовать, безродные вы мои?
Я совсем тихо пошел. По-индейски, с пятки на носок. И за кустами, за изгородью вижу: открытое место, участочек небольшой. И на нем растения разные, совсем не похожие на все в том саду. Ну, как вам сказать? Вот если б взять да к зеленому шелку пришить заплату из мешковины. Все вокруг — блестит, цветет, в глаза бросается. Не лист, а веер зеленый, не дерево, а целый букет. А тут листики мелкие, все больше серого, мышиного цвета. И колючек много.
Наверно, за то и земли хорошей пожалели этим травкам. Камней кругом насыпано, как на пляже. В одном месте — прямо горой. И возле этой горы каменной сидит человек, ни на чем сидит, просто на корточках.
Так на вид ничего себе, мускулатура в норме, вроде молодой, но не очень, парнем не назовешь, и на «дяденьку» еще не потянет.
А занимался он вот чем: травки в большую лупу разглядывал и сам с собой рассуждал:
— Эндемичные виды? Безусловно. Значит, никакие определители не помогут... Для удобства скажем так: ты будешь «мохнатус», — он пошевелил пальцем один кустик, с листьями толстыми, как собачье ухо. Тронул другую траву, — она щетинилась в ложбинке между камнями, как бурый ежик. Вскрикнул, видно, укололся. Сказал:
— Ты будешь «подушка для булавок».
И еще травку потеребил. Эта была вся белесая и блестела, как рыбья чешуя. И говорит:
— А ты — «серебряный лист».
Потом он вытащил из кармана спички. Я думал: закурит. А он совсем уже непонятную штуку отчудил: зажег и к своему «мохнатусу» потянул огонек. И... я чуть не ахнул! Едва удержался.
Над растением заплясало бледно-голубое пламя. Как будто газовую горелку зажгли. А листья сами не горели.
Пламя точно вздохнуло на ветру и погасло. Человек сказал:
— Эфиронос. Очень приятно. Все вы тут, чем можете, оберегаетесь. И от солнца и от холода. А вот как вы насчет алкалоидов? Или гликозидов?
Я уже совсем ничего не понимал и поэтому стало скучно. А странный дядька вдруг взглянул на часы и хлопнул себя по затылку:
— Ого! Пора идти за Гэлькой!
Он встал, сладко потянулся, сделал руками «Раз-два!» и зашагал в глубь участка.
У меня под ухом в кустах что-то зашевелилось. Я вздрогнул.
— Тё-тё-тё!
Фу ты, птаха какая-то хвостиком вильнула. «Тё-тё-тё!» — передразнил я ее. И пошел делать новые открытия.
* * *
Я ходил и ходил, а наши все не встречались. Оказывается, сад действительно большой. Недаром — всемирно известный.
А какие тут были местечки, чтобы прятаться! Или играть, например, во вьетнамских партизан — нападать из непроходимых зарослей! Я пожалел, что никого из ребят тут нет. Вообще, одному стало скучно. Хоть бы познакомиться с кем!
Я даже обрадовался, когда увидел девчонку. Она сидела возле бассейна. Очень интересный был бассейн — как большая лестница, а каждая ее ступенька — каменная яма с водой, и вода тихонечко переливается на следующую ступеньку. В воде росли кувшинки с темными кожаными листьями и еще какие-то водяные растения, а между их стеблей задумчиво плавали золотые рыбки.
Мне очень захотелось поговорить об этих рыбках, и я сел рядом с девчонкой на каменный барьер. Конечно, если бы тут был кто-нибудь еще, я и не подумал бы с ней заговаривать. Вообще-то я не против девчонок. С Майкой Самохваловой даже дружу. Но этой было всего лет семь или восемь. Она была худая, с тонкими ногами, и голову держала немножко набок. А главное — одета, как стиляга. Сарафан такой расписной, и очки от солнца — узенькие, без оправы. Из-за этих очков она была похожа на стрекозу.
Когда я сел рядом, девчонка совсем уже свесила голову на плечо и сверкнула на меня своими стрекозьими темно-зелеными стеклышками, как будто ожидала, чего я скажу. Я и сказал:
— Ты что, заблудилась?
Она говорит:
— Нет, я садовая.
Голос у нее был такой тоненький, но не визгливый, как у других девчонок. Он был какой-то прозрачный, будто бы заговорила эта вода в бассейне.
Я спрашиваю:
— Что значит — садовая? Разве в саду живут?
И засмеялся. Она так рассудительно отвечает, будто взрослая:
— Конечно, живут. Научные работники — тут работают и живут.
Я еще пуще рассмеялся:
— Ух ты, какой научный работник!
А она сморщилась и подергала носом. Ну, в точности, будто кролик. И говорит с такой досадой:
— Фу, какой бестолковый мальчик. У научных работников тоже бывают дети.
Я живенько сделал поворот на сто восемьдесят градусов. Спрашиваю, как ни в чем не бывало:
— А что это за деревья?
Она даже не запнулась. Посыпала, как трещетка:
— Это магнолия японская. А напротив — крупноцветная. У нее цветок — вот такой!
И показала руками — как будто большую тарелку. Важно так, вроде она сама такие цветы делает. Это просто удивительно, чем только девчонки не важничают. Я знал одну — она все гордилась, что коленки часто расшибает.
Я говорю:
— А по мне, хоть бы вовсе цветов не было. Что в них проку? Вот бамбук, еще куда ни шло, на удилища годится. Таких вот рыбок ловить, как здесь.
Девчонка вроде удивилась. Закачала своими стеклышками:
— Где — здесь?
— Ну где, в воде.
Она опустила руку в воду, поплескала пальцами.
— Тут растет кувшинка розовая. И тростник, и камыш. И еще папирус. А какие же рыбки?
Я рассердился. Еще бестолковым обозвала меня, а сама? И говорю:
— По-вашему, по-девчачьи — золотые. А на самом деле — просто оранжевые. Караси, одним словом.
Она еще
