(1798–1813), в 1815 году присоединилась в качестве кантона к Швейцарской конфедерации, символизировало конец долгой эпохи городов-государств[234]. Империи и национальные государства задавали рамки общественной жизни. Более всеохватными были лишь солидарные сообщества приверженцев некоторых религий – societas christiana или мусульманская умма, – но им не соответствовали такие же крупные государственные образования. Империи и национальные государства имели и другую сторону: они были действующими лицами на особой сцене международных отношений.Движущие силы международной политики
В центре международной политики стоят вопросы войны и мира. До организованных государством массовых убийств XX столетия война была наибольшим злом, которое творили люди, а ее предотвращение – особенно ценным благом. Если в краткосрочной перспективе завоеватели и пользовались наибольшей славой, то во всех цивилизациях, по меньшей мере в глазах последующих поколений, им предпочитали миротворцев и хранителей мира. Наивысшего уважения заслуживали те, кому удавалось и то и другое: завоевать государство и затем установить в нем мир. Война, подобная в этом лишь другим всадникам Апокалипсиса – мору и голоду, охватывала все общество целиком. Неприметное отсутствие войны – мир – только и могло быть предпосылкой для сохранения жизни граждан и материального обеспечения. Поэтому международная политика никогда не является изолированной областью. Все другие аспекты действительности находятся в тесных взаимоотношениях с ней. Война никогда не остается без последствий для экономики, культуры, окружающей среды. С войной чаще всего связаны и другие драматические моменты истории. Войны нередко порождают революции (Английская XVII века, Парижская коммуна 1871 года или русские революции 1905 и 1917 годов) или приводят к ним (Великая французская революция 1789 года). Лишь некоторые революции, как, например, 1989–1991 годов в советской зоне влияния, не имели военных последствий[235], однако события 1989–1991 годов имели косвенные военные причины. Им предшествовала гонка вооружений в холодной войне, во время которой никто не был уверен, что она не раскачается до горячей.
За тесным переплетением международной политики с общественной жизнью во всех ее аспектах не следует забывать, что в европейское Новое время международные отношения выделились в отдельную сферу, отчасти развивающуюся согласно собственной логике. Со времени возникновения (европейской) дипломатии в Италии в эпоху Возрождения появились специалисты в сфере межгосударственных отношений. Образ мышления этих специалистов и ценности, которым они следовали, – высшие государственные интересы (raison d’etat); династические, а затем национальные интересы; престиж и честь повелителя или государства, – были зачастую чужды простым подданным и гражданам. Они формировали собственные коды, риторику и системы правил. Именно амбивалентность включения в социальные контексты, с одной стороны, и автономии, развивающейся по собственным законам, с другой, делает международную политику особенно привлекательным предметом исследования для историков.
XIX век был эпохой рождения международных отношений в том виде, какими мы их знаем сейчас. В последние годы это стало еще очевиднее, особенно когда после окончания биполярной ядерной конфронтации между США и Советским Союзом на первый план вновь вышли некоторые образцы военных стратегий и международного поведения, напоминающие периоды перед холодной войной или даже перед обеими мировыми войнами. Хотя и с фундаментальным отличием: после 1945 года ведение государством войн ради достижения своих политических целей перестало быть чем-то само собой разумеющимся. Международные соглашения делегитимизировали агрессивные войны как средство политики. Точно так же и готовность к такому ведению войны перестала считаться, как в XIX веке, «свидетельством модерности» (по выражению Дитера Лангевише), – если вынести за скобки статусность владения ядерным оружием в некоторых государствах нынешней Азии[236]. Следует отметить пять важных достижений XIX века.
Первое. Благодаря североамериканской Войне за независимость (1775–1781), которая была переходной формой между прежней войной – дуэлью офицерских каст – и новой войной – борьбой патриотов-ополченцев, и в особенности благодаря войнам, которые сопровождали Великую французскую революцию уже вскоре после ее начала, в мире появился принцип вооруженного народа. Исходной точкой этого принципа в Европе стал декрет французского Национального конвента о массовой мобилизации, изданный после четырехлетней подготовки 23 августа 1793 года: он обязал всех французов проходить постоянную военную службу[237]. Так XIX век превратился в эпоху мобилизованных наций. С тех пор стали возможными массовые армии, организация которых все более совершенствовалась. Всеобщая воинская повинность стала их основой, хотя она была введена в отдельных европейских государствах в разное время (в Великобритании лишь в 1916 году), применялась с различной эффективностью и в различной степени принималась населением. То, что такие массовые армии в течение ста лет после падения империи Наполеона в 1815 году использовались в межгосударственных войнах очень редко, объясняется влиянием противодействующих факторов, таких как сдерживание, баланс сил и благоразумие, но прежде всего – страхом властей перед неуправляемой стихией вооруженной силы народа. Как бы то ни было, инструмент был создан. И особенно там, где была введена всеобщая воинская повинность и где армию рассматривали не только как инструмент господства, но и как олицетворение политической воли нации, был латентно заложен новый тип развязывания войны.
Второе. Лишь в XIX веке в строгом смысле слова можно говорить о международной политике, пренебрегающей династическими соображениями и следующей абстрактному понятию государственного интереса. Такая политика предполагает, что нормальный субъект политических и военных действий – это государство, которое понимается не как произвольно используемый патримониум правящего дома, которое определяет и защищает свои границы и чье институциональное существование гарантировано вне зависимости от конкретных руководящих личностей. Таким государством, опять-таки в теории, является государство национальное. Это особый вид государственной организации, который стал образовываться лишь в XIX веке и, пусть неравномерно и постепенно, получил глобальное распространение. На практике международная политика осуществлялась между державами, которые были организованы отчасти как национальные государства, отчасти как империи. Лучше всего международная политика соответствует своему определению тогда, когда за ее рамками остаются прочие действующие лица: флибустьеры и партизаны, полуприватные организаторы насилия и главы вооруженных формирований, наднациональные церкви, мультинациональные концерны и транснациональные лобби – или, кратко говоря, все те силы, которые можно объединить в категорию промежуточных групп (communautés intermédiaires). Парламенты и демократическая общественность вносили новый вклад в усложнение картины, международные политики пытались сдерживать их непредсказуемое влияние. В этом смысле время с 1815 до 1880‑х годов было классической эпохой более предсказуемой международной политики, более защищенной от влияющих на нее факторов, чем в предшествующее или в последующее время; эпохой, когда политика в значительной мере находилась в профессиональных (не обязательно компетентных) руках дипломатов и военных[238]. Это ни в коем случае не исключало популистские действия, нацеленные на общественный резонанс и характерные даже для традиционалистски-авторитарных систем, как, например, Российская империя[239]. То, что ставшее общественным мнение не было просто управляемым резонатором
