стол перегнулся, чтобы поцеловать Джеффа.
Остальные мужчины тоже протянули свои стаканы, чокались и обнимались с Джеффом.
– Ануш, Джефф-джан. Мерси!
Джефф смахивал слёзы, всё-таки он очень сентиментальный.
Мы много спорили с ним: была ли необходимость сбрасывать атомные бомбы на Японию в сорок пятом. Я пыталась убедить Джеффа, что не было такой необходимости, что война подходила к концу, что это была банальная месть за Перл Харбор и что ядерная бомбардировка – это преступление против человечества. А Джефф неизменно на все мои доводы отвечал: «Если я не буду доверять правительству страны, в которой живу, и верить в правильность их решений, то, пойми, разрушится весь мир моих ценностей, морали и понятий. А зачем мне это нужно?»
Я не находила больше аргументов. В моей стране ценности менялись слишком быстро, а патриотические чувства были выкорчеваны из души в начале девяностых. И мне было очень приятно, что у карабахцев с понятиями о Родине и долге перед ней всё было в порядке.
– У вас большая семья, – обратилась я к жене Овика. – Четверо детей и все с вами, как здорово…
– Было пятеро, – сказал Овик. Жена прижала платок к глазам.
– Простите меня, я не знала, – мне стало неловко.
Чтобы разрядить обстановку, Зара спросила:
– Этот Вазген Акопович Хачикян, он что, действительно настоящий профессор?
– Самый настоящий! Не сомневайтесь! – все закивали головами.
Сосед справа сказал:
– Он у нас с начала войны. А был профессором Бакинского университета, заведующим кафедрой английского языка и литературы. Из ахпаров[11]. Когда-то в Лондоне жил. Студентом ещё. До последнего дня думал, что его и семью не тронут во время бакинских погромов. У него двое детей было, учились в университете, и жена – красавица, певица. Никто не выжил. Только он. Кто-то прятал его, а потом к нам переправили. Он так захотел, не поехал к родственникам в Ереван отсиживаться. Воевать захотел. Иногда сердце ожесточается и требует мести, Джефф-джан.
– А когда пол-Гандзасара разрушили прямыми ракетными обстрелами… – добавил сосед слева.
– Что вы говорите! Это правда? – воскликнули мы с Зарой.
– К сожалению, да, – продолжил сосед. – Профессор оставил войну и несколько лет занимался восстановлением монастыря и семинарии. Всему научился: и строить, и реставрировать. И жить там остался. Вместе с монахами и слушателями семинарии. Он им, как отец родной.
– За Вазгена! За Вазгена! Да продлятся его дни! – мужчины подняли стаканы с вином.
– А кем ты работаешь? – спросил меня Овик.
– Я – учительница.
– Вах, мама-джан, ты учительница? Тичер? – спросил он подтверждения у Джеффа.
– Yes, she is a teacher.
– Вери гуд! Я позвоню директору нашей школы.
– Что вы! Не надо!
– Надо! Знаешь, как она обрадуется? Она тебе школу покажет. Такой школы даже в Ереване нет! Да что там в Ереване, даже в Америке нет!
– Овик-джан, что ты говоришь, – тёща покачала головой.
– Я знаю, что говорю. Мне сам министр образования Армении говорил.
Он схватил телефон и стал куда-то звонить и опять кричать.
– What’s going on? – недоумевал Джефф.
– He is calling the principal of the local school.
– Why?**[12]
Я пожала плечами.
Через пятнадцать минут, не успели мы насладиться нежной форелью и выпить ещё пару тостов, как к воротам подъехала машина. Директор школы – она же учительница физики и шахмат – женщина средних лет в изящных брючках и белой блузке, воротник которой был заколот красивой брошью, подошла к столу, держа в руках ещё теплую гату.
– Только из печки достала. Угощайтесь, – и протянула хозяйке дома.
– Женя Ованесовна, – представилась она. – А это мой сын Хачатур – учитель биологии и физкультуры.
– Приятно познакомиться, коллега! – я пожала руку симпатичному юноше.
– Вы тоже физкультуру преподаёте?
– Спасибо за комплимент моей фигуре, – я рассмеялась, – но нет, биологию.
После крепкого чёрного кофе с гатой – «перегородки», как назвал напиток Овик («Почему “перегородка”»? – удивилась я. «Потому что кофе осаждает еду в желудке, прессует её, после «перегородки» можно опять начинать пир, как с чистого листа», – подмигнул мне Овик), мы поехали смотреть новую школу. Старую разбомбили до основания.
Директор своими ключами открывала и показывала спортзал, кабинет биологии, где пособия сделаны были руками учеников, учительскую, библиотеку, шахматный клуб. Все блестело чистотой. В просторном холле, напротив входа, висел стенд с фотографиями учеников, погибших в войне за Карабах. Под стендом – живые цветы, невзирая на летние каникулы.
Овик подошёл к стенду и показал на фотографию красивой девушки, единственной среди юношей.
– Это моя дочь. Студенткой была мединститута в Ереване. А потом вдруг всё бросила… Влюбилась…
Мы долго прощались с Овиком, его семьёй, соседями, Женей Ованесовной и Хачатуром. Со слезами и заверениями в вечной дружбе…
Джефф шёпотом по-английски спрашивал: «Мы должны им заплатить?» Я ужасалась: «Ты что?! Ты их обидишь».
Остаток пути в Ереван уже не показался таким долгим и некомфортным. Почти всю дорогу мы промолчали.
А когда вернулись в США, Джефф угощал армянским коньяком свою американскую семью, рассказывал о карабахцах. Родственники пили и не верили:
– И ты никогда их раньше не встречал?
– Нет! Мало того, и Виктория не встречала!
Арарат
Наринэ Эйрамджянц. Россия, г. Москва
Родилась в Ереване в 1975 году в семье известного политического деятеля, дипломата Левона Эйрамджянца. Журналист, основатель Армянского Лектория в Москве, исследователь истории армянского искусства.
Ереванское детство проходит под шапкой Арарата. Он висит над городом белым облаком и его видно отовсюду. Зимой и весной, в туман, туристы часто путают «старшую» вершину, Масис[13], с облаком, удивляясь, как оно не меняет форму несколько дней. Летом обе вершины выделяются чётким контуром.
Арарат меняет свой лик каждый час – в зависимости от того, как падают на него солнечные лучи. Приход весны ереванцы отмечают по его снегам, точнее, по мере того, как у белоснежной горы темнеет и темнеет подножье, затем появится контрастная линия, отделяющая ледники обеих вершин от согретых солнцем низовий, и, наконец, совсем растает шапка Малого Арарата, и останется только вечный лёд Масиса. Арарат предсказывает погоду, возвещает смену сезонов, благословляет дождём и дарит солнце.
Ереванцы и Арарат неотделимы друг от друга. Молчаливая Гора взирает на жизнь каждого их нас с самого рождения и до самой смерти. Даже разлука с родиной не прерывает эту связь. Покинув Араратскую долину, все мы продолжаем нести священную гору в своём сердце, держим её перед внутренним взором. Даже те из нас, кто покидает Армению с радостью, даже те, кто желает порвать со своим
