– этот семиметровый огненный факел, прыгающий в небо от восторга в честь праздника «Алые паруса».
И тут же, на горизонте, словно по мановению волшебной палочки, появляется бриг с алыми парусами. Медленно, как мечта, он движется по осоловелой Неве, репетируя свое последующее прошествие на фестивале; тысячи напомаженных Ассолей прильнули к граниту в ожидании увидеть своего принца; но… принца как не было, так и нет; да и парусник сам по себе не имеет никакого отношения к Питеру – это шведский бриг «Три короны», который и в прошлом году играл ту же роль.
(A propos: в фестивале «Алые паруса» приняло участие свыше миллиона человек; как сообщила потом одна из питерских газет, участники фестиваля оставили после себя свыше 700 тонн мусора!.. но: романтика прежде всего!)
…Часа в 2 ночи нас выгрузили на набережной и погрузили на прогулочный теплоход.
Это была вторая часть «марлезонского балета»; вторая часть истерии, стершейся позже в черный порошок воспоминаний.
В отличие от автобуса наш доморощенный Вергилий вдруг смолк и молчал всю дорогу; всю дорогу какой-то умник, включив приемник, запустил на полную мощь голимую попсу, которая била по ушам, лезла в мозги, отравляя все впечатление.
Кареглазая,
Светловолосая
И как мама,
Немного курносая!
орала певица, и это было лучшее из услышанного.
В этот самый момент наше утлое суденышко, скорее напоминающее плавающее корыто, миновало Английскую набережную. Огромный плакат бросился в глаза – «Россия. Страна возможностей».
И ты поймешь, что невозможное возможно!
визжал очередной певец.
А мне снова и снова приходили на ум строчки гениального Заболоцкого:
Вертя винтом, бежал моторчик
С музыкой томной по бортам.
К нему навстречу, рожи скорчив,
Несутся лодки тут и там.
Он их толкнет – они бежать.
Бегут, бегут, потом опять
Идут, задорные, навстречу.
Он им кричит: «Я искалечу!»
Они уверены, что нет…
Поверьте: так оно и было.
По черной глади Невы, параллельно друг другу, иногда соприкасаясь бортами, шло десять – двенадцать прогулочных теплоходов, заполненных праздной публикой.
Черная вода.
Английская набережная, где здания выстроились, как суровые британские джентльмены, застегнутые на все пуговицы; «аглицкое» сукно всех этих чопорных зданий неподвластно времени: вряд ли какому-нибудь безумцу удастся когда-либо выбить из него (сукна) чванливую пыль имперских амбиций.
Нева металась, как больной…
И вдоль Невы метались, словно больные, одержимые лихорадкой теплоходы, гремела музыка, щелкали объективы фотокамер, мосты, которые разводили, казались псами, поднявшими вверх свои слюнявые пасти и вот-вот начинающими выть на луну.
И ночь, как надзирательница,
Глядит в глазок луны…
а это уже другой поэт, прозябающий в тусклой действительности одного из кавказских ханств; но: какой блистательный образ. Луна, выкатившаяся на небосклон, казалась именно таким глазком; а если учесть, что слева по борту виднелись знаменитые «Кресты», то образ просто лег, как шар в лузу.
Два с половиной часа продолжалась речная прогулка.
Сходя по трапу на берег, я вдруг поймал себя на странной мысли: самое гнусное в этой жизни – это убийство времени; вот ты занимаешься не тем, что тебя греет, ты встречаешься не с тем, с кем бы хотел встречаться, ты объясняешься там, где не нужны объяснения, ты хочешь впечатлений, а получаешь безумие, и все это убивает тебя… по капле, по мгновению…
Сократ говорил: «В мире есть много вещей, которые мне абсолютно не нужны…»
Так вот. Я физически понимаю, что это такое на самом деле.
Я каждой порой своей, каждой клеточкой осознаю эту истину: человек очень часто отвлекается на постороннее, часто принимает во внимание вещи, которые не должен был бы принимать. И эти «мелочи» рождают зависть, злобу, ревность, тщету, да и многое другое, что мешает людям жить…
…Надо же, какие мысли приходят в голову, пока ты перебираешься по трапу на берег и ждешь, пока тебя снова не загонят в ночной автобус, где уже снова ждет экскурсовод, засыпающий на ходу, но бормочущий по-прежнему какие-то несвязные слова…
А может, и сам я был уже в каком-то полусне? Помню только, что нас почему-то привезли на Загородный проспект, в кафе под названием «Ваниль», где молодежь курила кальян, и дым отечества курился под потолком, опьяняя и без того отяжелевшее сознание.
Бред какой-то.
Нет, это путешествие по ночному городу все равно завершается Заболоцким:
И всюду сумасшедший бред.
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
Теперь мне кажется, что это произошло со мной в кальянном бреду, когда сознание осознало себя в перевернутом мире, когда образы множились, вне зависимости от меня самого, и сам я множился, не зная, какой из них – я.
Писатель-суфий Идрис Шах в книге «Караван сновидений» пишет:
…такие люди – хозяева мира. Если они отправляются в путь, луна и солнце служат им подушкой. Взнуздают они своих коней – и седьмое небо становится их ристалищем.
Из звездных чаш пьют они вино.
В любое время, в любую эпоху есть такие люди, в них бьется сердце мира. Хорошо оказаться рядом с ними. Еще лучше сделать их образом для своей жизни…
И вам повезет?
(Вариация на тему)
– Зачеркните еще пару номеров на всякий случай – и вам повезет… – Рекламный голос киоскера вывел его из задумчивости, и он обнаружил себя заполняющим очередные лотерейные бланки; он ощутил себя Германом, вымаливающим у саблезубой графини тайну трех карт.
«Тройка, семерка, туз», – пробормотал он: магия желанных цифр завораживала, будоражила воображение, разжигала азарт, дразнила озарением. «Тройка, семерка, туз», – произнесла графиня, но это был сон, и Герман проснулся, и Пушкин чего-то не дописал в «Пиковой даме»; в пику всем лишь обозначил подступ к тайне, но и подступ оказался ступенчатым, ступени вели в никуда, там не было перил – парила мгла, непознаваемая, как сама жизнь. Ему вдруг стало смешно: в его-то возрасте верить в лотерейную сказку? В государственную аферу, разыгрываемую еженедельно на глазах у изумленных и страстно желающих быть обманутыми сограждан?
Остап Бендер знал четыреста способов честного отъема денег у государства, но государство одурачило Остапа, изобретя самый
